Корона скифа (сборник)

Красногвардейцы подняли винтовки. Похожий на кайзера австриец покрутил ручку граммофона фирмы «Пате» и тотчас над волнами полилась мелодия аргентинского танго, которое, говорят, очень любил царь Николай Второй. Музыку на момент заглушил залп, а затем она продолжалась.

Коля с моста плюнул на палубу парохода и крикнул гневно:

— Чтоб ты сдох, сволочь усатая!

Юноша в форме студента взял его за руку и тихо сказал:

— А вот демонстраций таких не надо! А то и тебя за одно шлепнут господа-товарищи. Они сейчас в расстроенных чувствах. Они ночью чуть не двести человек расстреляли. Одним больше, одним меньше, им все равно. А Златомрежеву просто не повезло, не он же комиссара убил. Но где же большевикам теперь виновных искать? Чешский корпус численностью в пятьдесят тысяч человек взбунтовался и движется на Томск. Вот и бегут от нас граждане-товарищи. Почему же взбунтовался? Газеты надо читать. Их хотели через Владивосток морем отправить к союзникам во Францию, чтобы продолжить войну с немчурой. Они доехали лишь до Сибири. Здесь узнали о брестском мире, о том, что главковерх Троцкий приказал разоружить их. Вот и взбунтовались.

Коля пошел по главной улице — Почтамтской. Было ему жаль и Алексея Криворученко, и Николая Златомрежева, оба были хорошие русские люди, добрые, хотели Коле помочь. И теперь их нет.

Улицы жили обычной жизнью, неподалеку от почты и общественного собрания и в других местах главного томского проспекта наигрывали шарманщики.

«Чему радуются? — думалось Коле, — что за веселье?»

Он не знал, что некие штатские в музыкальном магазине Ольги Шмидт закупили накануне несколько новейших шарманок. Одетые в заношенные рубашки, в залатанные штаны и смазные сапоги, шарманщики все были ладными здоровяками. Горожане слушали их музыку, иногда кидали им мелкие деньги в кружку или в картуз. Они не знали, что по сигналу шарманки обитатели некоторых томских квартир надевают и застегивают офицерские мундиры, застегивают ремни, портупеи, заряжают револьверы.

Коля дошел до Дома Свободы. Возле оборванного шарманщика столпились солдаты с красными лентами на картузах:

— Поиграй про любовь чего-нибудь! Поверни-ка там внутри барабан, чтобы, значит, не марш, а такое что-то!..

Шарманщик поколдовал над шарманкой и она заиграла печально и заливисто:

— Разлука, ты разлука,

Чужая сторона,

Никто нас не разлучит,

Ни солнце, ни луна.

Привлеченные пронзительной мелодией песни толпу пополняли все новые красногвардейцы. И вдруг из шарманки застрочил английский пулемет Люис. Дробно отозвались пулеметы на Почтамтской, возле лютеранской кирхи, и в городском саду. Коля Зимний отступил за деревья. Он видел из-за веток, как цепи военных в погонах окружают Дом Свободы, как взрываются гранаты и падают люди.

Рази и побеждай!

Мальчишки-газетчики, звонкоголосые копеечные глашатаи быстротекущей истории, опять вопили изо всех сил:

— Красные ушли на пароходах в Нарым и далее — в Тюмень! Читайте правдивую газету «Сибирская жизнь»! Чешские военные победоносно движутся по Сибири, освобождая ее от красной заразы. Большевики в панике. Города падают один за другим. Чехи скоро будут в Томске…»

Первого июня 1918 года в Томск вошел показательный сводный полк чешского корпуса. Командир корпуса Рудольф Гайда не мог конечно ввести в город всю свою армию. Поэтому он решил показать губернскому центру лучшее, что у него было. Впереди на белом коне скакал сам Гайда. За ним в нескольких моторах ехали со знаменами корпуса старшие офицеры. Затем катили самокатчики со знаменами полков и батальонов. На рысях, на великолепных буланых лошадках скакала кавалерия, за ней специальные артиллерийские кони-битюги, большой тягловой силы, и приученные не бояться пушечных залпов, тянули за собой тяжелые мортиры и гаубицы.

Сияло солнце. На колокольне собора звонили во все колокола. Священники вышли в праздничных ризах, высоко вздымая хоругви. На площади у Троицкого собора на фоне деревьев городского сада стояла трибуна, украшенная еловыми и кедровыми ветвями. На ней разместились лучшие люди Томска. Внизу выстроились роты сибирских стрелков. Когда чешские ряды вышли к площади, стоявшие на трибуне стали просить Потанина сказать слово. Он отказывался. Колебался. Освобождение? Да! Но было что-то неестественное в форме чешских легионеров, чуждой русскому глазу. Какие странные времена! Какие катаклизмы! — Просим! Просим! — раздалось из толпы. Потанин, медлил, смущенно протирая очечки, все же решился, поднял руку и обратился к собравшимся:

— Мы в Сибири сегодня закладываем основу основ. Никаких более диктатур! Мы желаем, чтобы законы творил сам народ. Пусть общество будет превыше всего! И кто нам искренне станет помогать в этом, тех я приветствую!

Обратился он к своим, но, вроде бы и — к чехам? Тем-то до Сибири — какое дело? До России? Потанин почувствовал ледышку в сердце. Она росла, прерывала дыхание. Знаменитого старца осторожно свели с трибуны.