Коронация, или Последний из романов

Разговаривали две дамы – вполголоса, но было отлично слышно.

– …А государь прослезился и говорит: «Это знак свыше, что мне не нужно царствовать. Я сложу с себя венец и уйду в монастырь, чтобы весь остаток моих дней молиться о душах погибших», – говорила одна, полная и важная, но, судя по виду, не из самого большого света. – Мой Серж слышал это собственными ушами, потому что вчера состоял при его высочестве дежурным чиновником.

– Какое величие души! – восхитилась собеседница, дама помоложе и попроще, взиравшая на толстуху с почтением. – А что Симеон Александрович? Неужто правду говорят, что это именно он уговорил царя и царицу все-таки отправиться на этот злосчастный бал?

Я потихоньку подобрался ближе, делая вид, что увлечён разглядыванием каких-то кружевных штанишек с рюшами и оборочками.

– Сущая правда, – понизила голос первая. – Серж слышал, как его высочество сказал: «Эка важность! Быдло потоптало друг друга в давке за дармовщиной. Полно ребячиться, Ники, ступай царствовать».

Вряд ли у полной дамы хватило бы фантазии такое выдумать. Как это похоже на Симеона Александровича – повторить слово в слово фразу, некогда сказанную Александру Благословенному убийцей его венценосного отца!

– Ах, Филиппа Карловна, но зачем же было в такой вечер отправляться на бал к французскому посланнику!

Филиппа Карловна скорбно вздохнула, возвела очи горе.

– Что я могу вам ответить, Полинька? Лишь повторить слова Сержа: «Кого захочет наказать – лишит разума». Видите ли, граф Монтебелло специально для бала велел привезти из Франции сто тысяч роз. Если бал перенести, розы бы завяли. Поэтому их величества посетили раут, но в знак траура не стали танцевать. А по Москве среди простонародья уже слухи ходят, что царь со своей немкой отплясывали да радовались, что столько православных душ загубили. Ужасно, просто ужасно!

Господи, подумал я, какое непростительное легкомыслие. Из-за каких-то роз настроить против себя всю Россию! Трагедию на Ходынке ещё можно было бы объяснить несчастным стечением обстоятельств, устроить показательный суд над организаторами гуляний – что угодно, только бы сохранить авторитет высочайшей власти. А теперь всеобщая ненависть обрушится не на московского генерал-губернатора, а на царя с царицей. И все будут повторять: розы им дороже людей.

Мы шли по улице обратно, неся множество коробок и свёртков. Не знаю, о чем размышлял Фандорин, не слышавший разговора двух покупательниц, но вид у него был сосредоточенный – вероятно, он выстраивал план дальнейших действий. Я сделал над собой усилие и тоже перестроился на практический лад: как разыскать беглого лорда Бэнвилла, а вместе с ним Михаила Георгиевича?

И вдруг остановился как вкопанный.

– А Фрейби? – вскричал я.

– Что Фрейби?

– Мы совсем про него забыли, а он тоже человек Линда, это очевидно! И доктор оставил его в Эрмитаже неспроста – чтобы иметь своего соглядатая. Ну конечно! – простонал я, переживая от запоздалости своего озарения. – Фрейби с самого начала вёл себя странно. В первый же день он сказал, что в доме наверняка есть шпион. Нарочно уводил в сторону, чтоб на него не пало подозрение! И ещё, я совсем забыл вам сказать. Когда я с лейтенантом Эндлунгом отправлялся выслеживать Бэнвилла и Карра, Фрейби сказал мне: «Сегодня смотрите лучше». Это ещё тогда меня поразило – как будто он знал, на какое дело я отправляюсь!

– «Сегодня смотрите лучше»? Так и сказал? – удивился Фандорин.

– Да, при помощи своего словаря.

Разговор пришлось прервать, потому что мы уже подходили к дому.

Мадемуазель встретила нас всё в том же покрывале, однако причёсанная, похорошевшая и благоухающая.

– О, подахки! – воскликнула она, с восторгом разглядывая нашу поклажу. – Ах, скохее, скохее!

И принялась прямо в прихожей развязывать ленты и тесёмки.

Мы с Фандориным стояли в сторонке и волновались.

– Mon Dieu, qu'est que c'est? – пробормотала Эмилия, извлекая из розовой обёртки выбранные Эрастом Петровичем панталоны. – Quelle horreur! Pour qui me prenez vous!?[42]

На Фандорина было жалко смотреть. Он совсем сник, когда мадемуазель объявила, что розовый корсет с лиловой шнуровкой совершенно вульгарен, такие носят только кокотки, а по размеру превосходит её скромные пропорции по меньшей мере втрое.

Я был возмущён. Этому человеку ничего нельзя поручить! Стоило мне на минуту отвлечься, и он всё испортил. Из всех его приобретений одобрение получили только шёлковые чулки.

Но дальше меня ждал удар Достав из коробки чудесную шляпку с фиалками, которая мне так понравилась мадемуазель сначала удивлённо подняла брови, а потом прыснула. Подбежала к зеркалу, повертела головой и так и этак.

– Un vrai epouvanteil![43] – таков был безжалостный приговор.

Замечательное платье из барежа-шамбери и прюнелевые башмачки, последний парижский шик, получили не менее суровую оценку.

– Я вижу, господа, что в самых важных вещах доверять вам нельзя, – со вздохом заключила Эмили. – Ладно, только бы доехать до Эрмитажа, а там пepeоденусь.

Перед тем, как усадить мадемуазель в пролётку Эраст Петрович давал последние наставления: