Коррида

— Я вижу, — отвечал дон Сезар, к которому вернулась вся трезвость мысли, — я вижу, что вы и вправду — олицетворение молодости, а что до вашей красоты, то — поверьте, я говорю искренне! И никогда ни одна красавица не сравнится с вами. Вы, сударыня, уже являетесь совершенным образцом монаршего величия, и самые великие королевы покажутся рядом с вами простыми камеристками. Но…

— Но?.. Выскажитесь до конца, — холодно предложила принцесса.

— Да, я выскажусь до конца. Вы не обычная женщина, и только полная откровенность может быть достойна такой благородной и гордой натуры, как ваша. И потому я скажу совершенно откровенно, не изображая ложного смирения: я вовсе не считаю себя достойным величайшей чести, которую вы хотите мне оказать. Вы слишком властительница и недостаточно… женщина.

Фауста чуть презрительно улыбнулась.

— Если я, как вы говорите, слишком властительница, то вы как раз совсем не властитель. Пришла пора отрешиться от того, чем вы были раньше, и проникнуться мыслью о том, что отныне вы — первое лицо в королевстве после короля. А завтра, быть может, вы и сами станете королем. Вы будете играть важную роль на мировых подмостках. Вы более не принадлежите себе. Мысли, чувства, могущие показаться вам естественными в ту пору, когда вы были простым дворянином, теперь, в вашем новом положении, совершенно неуместны. Отныне вы не просто мужчина — вы король. Вам должно привыкнуть видеть и мыслить по-королевски. Неужто вам пришла в голову сумасбродная мысль, будто между нами может идти речь о любви? Я не хочу этому верить. Я — монархиня и должна оставаться ею, прежде чем быть женщиной, и точно так же мужчина в вас должен уступить место монарху.

Ее слова не очень убедили Тореро; он покачал головой:

— Эти чувства естественны для вас — вы родились и жили властительницей. Но я, сударыня, всего лишь простой смертный, и, если мое сердце говорит, я прислушиваюсь к нему.

Фауста отважно добавила:

— И ваше сердце занято.

Тореро, глядя ей прямо в лицо, без вызова, но твердо ответил:

— Да, сударыня.

— Я это знала, милостивый государь, но сие обстоятельство меня ни на миг не остановило. Сделанное мною предложение вам моей руки остается в силе.

— Вы не знаете меня, сударыня. Однажды отдав мое сердце, я отдал его навсегда и обратно не заберу.

Фауста презрительно пожала плечами.

— Король позабудет о своих увлечениях той поры, когда он был простым тореадором. Иначе и быть не может.

И так как Тореро собирался возразить, она поторопилась воскликнуть:

— Не говорите ничего! Не совершайте непоправимого. Хорошенько поразмыслите — и вы все поймете. Вы дадите мне ответ… ну, скажем, послезавтра. События, которые произойдут завтра, лучше всяких речей заставят вас понять, каким опасностям вы подвергнетесь, если у вас недостанет благоразумия принять мое предложение. Вы сможете убедиться своими собственными глазами — опасности эти таковы, что вы неизбежно погибнете, если я уберу свою руку, простертую над вашей головой.

И, не давая ему времени вставить хотя бы слово, принцесса сказала уже гораздо мягче:

— Ступайте, принц, и возвращайтесь послезавтра. Нет, нет, не говорите сейчас ничего. Я буду с верой и надеждой ожидать вашего возвращения. Ваш ответ непременно будет созвучен моим желаниям. Ступайте же!

Она выпроводила его жестом одновременно ласковым и повелительным, и он так и не смог сказать ей то, что собирался.

После ухода Тореро Фауста долго сидела в раздумье. Она отлично понимала, что происходило в душе дона Сезара. Она увидела, что, если бы она дала ему заговорить, он бы открыто заявил ей о своей любви к молоденькой цыганке; оказавшись перед необходимостью выбора между любовью и троном, которым она его поманила, принц, не колеблясь, отказался бы от короны, чтобы сохранить свою любовь. Фауста почувствовала это, именно об этом она сейчас и думала.

Обеспокоенная, она не двигалась с места. Встреча обернулась вовсе не так, как она хотела. Принц ускользал от нее. Однако не все еще было потеряно. Единственным препятствием оставалась Жиральда; ну что ж, она устранит ее. Фауста не сомневалась: как только Тореро узнает, что Жиральда умерла, исчезла, похищена, обесчещена, он придет к ней, принцессе, покорный и послушный.

Она протянула руку и позвонила в звонок.

На ее зов явился Центурион — уже без грима, в своем привычном обличье, с угодливой улыбкой на губах.

Принцесса долго беседовала с ним, давая ему подробные инструкции касательно Жиральды, после чего наемный убийца исчез — надо полагать, для немедленного выполнения полученных приказаний.

Фауста опять осталась одна.

Она направилась прямо в свой рабочий кабинет, открыла потайной ящик и вынула оттуда пергамент, который долго разглядывала, прежде чем спрятать его у себя на груди, говоря шепотом: