Коррида

«Так значит, я выгляжу как умалишенный? Может быть, я и впрямь умалишенный. Мне кажется, что моя голова того и гляди расколется. Сдается мне, что если мой приступ безумия затянется, то это явно доставит удовольствие нежной Фаусте и ее достойному другу Эспинозе. Однако что означают только что произнесенные ими слова? „Заставят его насторожиться!“… О чем идет речь? Как же я мог позабыть об этой парочке!»

Он яростно тряхнул головой и пробурчал:

— Черт возьми! Да вовсе я не желаю делаться умалишенным! Чума меня побери! То-то бы они обрадовались! Ох, я ведь сам ей это подсказал!

Ему удалось нечеловеческим усилием воли овладеть собой и отчасти вновь обрести ясность ума.

В тот же миг он шагнул вперед, направляясь прямо к Бюсси-Леклерку; им двигала одна упорная мысль: немедленно покарать негодяя.

Странная вещь: как только он двинулся с места, предпринимая конкретное действие, все остальное для него исчезло и к нему постепенно вернулось спокойствие. Одновременно с этим произошло некое загадочное явление, которое мы даже не будем пытаться объяснить: только что услышанные им слова, заставившие его действовать, слова, пришедшие к нему, как ему почудилось, из сна, — эти слова как-то померкли и изгладились из его памяти, не оставив в ней ни малейшего следа.

Увидев, что Пардальян направляется к Бюсси с той решительностью и хладнокровием, что всегда были ему присущи, Фауста прошептала, вполоборота повернувшись к Эспинозе:

— Что я вам говорила! Когда заходит речь о Пардальяне, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Он уже поборол свой приступ. Да будет угодно небу, чтобы он не расслышал ваши неосторожные слова!

Эспиноза ничего не ответил. Он с напряженным вниманием вглядывался в шевалье, внезапно вновь обретшего хладнокровие, — тот шел мимо, даже не глядя в их сторону. Это пристальное исследование завершилось тем, что кардинал покачал головой и сказал:

— Нет! Он ничего не слышал.

— Мне тоже так кажется. И это большая удача, потому что в противном случае это означало бы конец наших планов.

Эспиноза по-прежнему наблюдал за Пардальяном; когда же он увидел, что тот решительным шагом направляется к Бюсси-Леклерку, причем весь облик шевалье не оставляет никаких сомнений в его намерениях, на лице великого инквизитора появилась бледная улыбка.

— Мне кажется, — проговорил он бесстрастно, — что, хотя шевалье де Пардальян совершенно безоружен, он заставит бедного господина де Бюсси-Леклерка пережить весьма тягостный момент. Какая жалость, что такой необыкновенный человек выступает не на нашей стороне! Если бы он действовал в наших интересах, мы могли бы свершить что угодно!

Фауста согласно кивнула и задумчиво повела рукой, что означало: если он и выступает не на нашей стороне, то виноваты в этом не мы. Затем она с любопытством перевела свой взор на Пардальяна — тот с угрожающим видом надвигался на бретера, который шаг за шагом отступал, кидая на принцессу умоляющие взгляды и, казалось, кричал: «Чего вы дожидаетесь, почему не отдаете приказ арестовать его?»

Однако Фауста притворилась, будто не замечает беднягу, и, повернувшись к Эспинозе, произнесла хотя и с язвительной улыбкой, но так же бесстрастно, как и он:

— Вы правы, я бы не дала сейчас за жизнь господина де Бюсси-Леклерка даже медного гроша.

— Если вы пожелаете, принцесса, мы можем немедленно отдать приказ об аресте господина де Пардальяна, не оставив ему времени выполнить то, что он задумал.

— Зачем? — ответила Фауста с презрительным равнодушием. — Господин де Бюсси-Леклерк давно вынашивал свой коварный план и действовал он сегодня на свой собственный страх и риск, в своих личных целях. Пусть он теперь сам и выкручивается.

— Но ведь мы сами…

— Это не одно и то же, — живо прервала его Фауста. — Да, мы желаем смерти Пардальяна. И не наша в том вина, если для достижения этой цели мы вынуждены прибегать к необычным мерам, поскольку все обычные меры, применяемые людьми, потерпели крах. Мы хотим убить его, но это не мешает нам воздавать должное его чрезвычайной доблести — он заслужил это. Мы признаем, что он в высшей степени достоин нашего уважения. И вот тому доказательство: как раз в тот момент, когда ваша карающая длань занесена над ним, вы не отказываете ему в своем восхищении. Да, это правда, мы хотим убить его, но мы вовсе не стремимся обесчестить его и выставить в смешном свете. Фи! Такие уловки достойны лишь какого-нибудь Леклерка, как сказал бы шевалье де Пардальян. Этот жалкий бретер навлек на себя гнев столь грозного человека, как шевалье; повторю еще раз — пусть он выкручивается сам, как сможет. Что касается меня, то я и пальцем не пошевельну, чтобы отвести от него заслуженную им кару.

Эспиноза отвечал ей равнодушным жестом, свидетельствующим о том, что и самому кардиналу участь Бюсси была совершенно безразлична.