Корвус Коракс

– А откуда мы узнали, в каких домах у них будут комендатура и гестапо? – спросил я. – Наш агент навел? Это был Зигерт, да?

– А ниоткуда мы не узнали, – криво усмехнулся Фишер. – Обрисую тебе ситуацию: армия отступает в спешке, фронт рвется, штаб понятия не имеет, какие здания выберут гитлеровские квартирьеры. Телеграф уже не работает, почтовые голуби частично разлетелись, частично съедены, а все вестовые и сигнальщики под ружьем на передовой – прорыв затыкают. Никаких разведданных, никакой связи, а приказ есть, его надо исполнять, хоть ты тресни. Поэтому шашелем заразили каждое

крупное здание на Крещатике. И в результате… Ты, кстати, вон тот пирожок доедать собираешься?

Вздрогнув, я мотнул головой. Старик быстро прикончил последний пирожок, скучавший на тарелке в одиночестве, и похвалил:

– Неплохая начинка. Уж капусты и перца не пожалели, молодцы. Правда, немного пригорели, но зато цена божеская – четырнадцать рублей за штуку. Дураки мы, надо было брать с запасом, чтобы и на утро хватило пожрать… Так вот, Иннокентий, дорасскажу про Киев. До сих пор у нас не пишут, сколько в тот день гражданских погибло, за компанию. Для военного времени придуманы выражения «сопутствующие потери» или «соизмеримый ущерб». Почему потери называются сопутствующими? Ну? Потому что погибли и… кто?

– Оккупанты, – сказал я.

– Браво, Иннокентий, ты схватываешь на лету. – Старик Фишер выстроил на столе перед собой башенку из полудюжины спичечных коробков, а затем одним щелчком выбил нижний. Части башенки с треском разлетелись по всему столу. – Главные цели были поражены. Хотя, в общей сложности, рухнуло две трети Крещатика, в том числе жилые дома. Счастье, что той операцией не я занимался, не взял греха на душу… Ну как, деточка, тебе все еще нравится наша муж-ж-ж-ж-жественная профессия?

Я молчал. Все, что рассказывал Вилли Максович, было очень страшно и очень убедительно. А главное – ужасно неправильно.

– Ты вот еще вспомнил про Зигерта и Велюрова, – тем временем продолжал старик. Злое веселье из его голоса пропало, перебродив в тяжелую мрачную угрюмость. – Эти оба – не Штирлиц, они-то были на самом деле. Они были, а подвигов не было. Пашу Зигерта, царство ему небесное, схватили сразу же после заброски: его связник по дурости угодил в фельджандармерию, где просидел без еды и питья дней пять. И Павлика он сдал практически даром – за стакан воды и конфету… Потом его удавили, конечно…

Фишер достал из своей чашки лимонную дольку, высосал ее досуха, а косточку выплюнул на салфетку.

– А Леньку Велюрова к полевой работе и близко нельзя было подпускать, – добавил он, – и все, кому надо, это знали. Но те, которые знали, ничего не решали. Один только Лацис, пока был жив, держал его на архивных бумажках, а когда Отто Яновича поставили к стенке как турецкого шпиона, насчет Леньки наверху перерешили: такую арийскую фактуру ну как не использовать? Природный блондин, глаза голубые, выговор саксонский. Легенду придумали ему – блеск, документы сделали идеальные, на имя Гейнца Мюллера, – ювелирная работа. С такой мордой и таким аусвайсом наш человек втерся бы куда угодно, хоть в «Дер Штюрмер», хоть в берлинское гестапо, хоть в саму рейхсканцелярию, но… Любимая велюровская фраза знаешь какая была? «А кто тут пьет? Докажи!» Во как! Это мы должны были доказывать, а не он – оправдываться. Попробуй-ка уличи сезонного алкаша с хорошей выучкой. Дело почти нереальное. Потому что пока он в завязке – следов никаких. Ни тремора, ни кругов под глазами. Морда розовая, речь плавная, анекдотов, сука, знал без счета, на двух языках. Зато уж когда развязывал, сам бывал страшней гестапо. Генерала Черняховского – его же именно наш Ленечка положил. Грохнул из снайперской. Вообразил с пьяных глаз, что он уже за линией фронта, и это – фон Бок… Слушай, а у нас еды не осталось? Вредная привычка, извини: когда войну вспоминаю, непрерывно хочется жрать.

– Есть два пирожка с ливером плюс еще немного проса, – сказал я. – Но лучше это оставить на завтрак ворону и обоим скворцам.