Кошачьи проделки

К несчастью, крот после этого впал в исступление и стал появляться под каменной брусчаткой, которой Чарльз выкладывал в саду дорожки, причем передвижения крота были отмечены длинными тонкими линиями вздыбленной земли между камнями, наподобие шлейфа дыма от экскурсионного поезда. Совесть мучила меня видениями, как крот, желая глотнуть свежего воздуха, то и дело натыкается на брусчатку, и большим облегчением стало, когда его след снова повернул к нижней лужайке. На сей раз никаких прыжков с нашей стороны не последовало; мы не хотели, чтобы он вновь оказался под этими булыжниками… Наконец он вышел за пределы участка. Подлез под стеной и углубился в лес, где предположительно живет и по сей день, рассказывая о своих приключениях в стране землетрясений.

Зима – наихудшая зима, что мы пережили за много лет, – теперь сходила на нет, но два сувенира от нее остались с нами, как вечные и незыблемые законы. Пристрастие Аннабель к горячему питью на ночь и решение кошек спать внизу. Открытие Аннабель горячих напитков пришло не в результате нашего потакания ее изнеженным нравам, а оттого, что мы хлопотали, чтобы она вообще получала питье. Она ни в какую не желала пить, когда ей впервые вынесли ведро с водой. Не хотела, и все тут. Она вообще не любит воду, фыркала она, когда ее уговаривали. К тому времени, как ей все же приходила охота попить, ведро в эту зиму неизменно бывало замерзшим. Поэтому перед тем, как отнести ей воды, мы начали вливать туда полный горячий чайник, в надежде, что вода дольше сохранится в жидком состоянии. Аннабель, заинтригованная паром, немедленно его исследовала. Для ее носа тепло, должно быть, казалось чудесным, а тем более для ее желудка, когда попадало туда, поверх всего проглоченного сена.

Она пила теплую воду, словно это был нектар, – длинными, шумными глотками, с причмокиванием в конце. Мы, сами любя наше горячее питье, полюбили относить горячее питье и ей. И в результате, когда мороз уже давно спал и настали более комфортные ночи, мы все еще по вечерам пыхтели с дымящимися ведрами, и если видели, как мимо идет кто-то посторонний, то незаметно прятали их в парник. У нас не было желания обнаруживать перед людьми, что если мы пытаемся отправить нашу ослицу спать без горячего питья, она оглашает округу громкими воплями.

Нечто похожее случилось и с кошками. С самого своего рождения они спали, если только у нас не было гостей, в соседней свободной комнате. Там, если они дрались ночью, или падали во сне, или считали, что неважно себя чувствуют, мы могли сразу их услышать и прийти на помощь. Там было также то преимущество, что они не могли попортить мебель, потому что единственным обитым предметом было кресло, в котором они спали, чью обивку и внутренность из джута они уничтожили давным-давно, еще будучи котятами.

В ту зиму, однако, было так холодно, что даже при двух грелках они поднимали нас в два часа ночи, протестуя против того, что у них от холода отваливаются ушки. Мол, пожалуйста, пустите их к себе в кровать. Если мы уступали, то спать уже не могли. Соломон, будучи моим котом, настаивал на том, чтобы свернуться клубочком щека к щеке со мной. Если Шеба проявляла признаки желания пробраться на мою сторону, он прижимался еще сильнее и собственнически ложился ко мне на лицо. Если она все же подбиралась ближе, он кусал ее за лапу, после чего Шеба с шипением взвивалась, как петарда, уходила и садилась одиноко, как сиротка, у меня в ногах. Она ни в какую не хотела спать на половине Чарльза. Чарльз, говорила она, ерзает. Поэтому она либо сидела подавленно на моих ногах и мерзла, либо возвращалась, и спектакль с Соломоном повторялся сначала. Соломон, даже если в итоге он все же смягчался и подпускал ее ко мне, все равно, как только засыпал, начинал храпеть и подергивать лапами. Так что в конце концов мы устроили их на ночлег в гостиной.

Грелки и одеяла уложены в большом кресле перед камином. Еда, миска с водой и туалетные лотки удобно выстроены в линию, так что у них получался аналог роскошной отдельной квартиры. С тех пор мы шли спать, оставив двух маленьких кошечек сидеть в полном довольстве на каминном коврике, в свете очага, в такой позе, что картинка несколько напоминала рождественскую открытку. Увы, в тот самый момент, отправившись наверх, картинка сводилась к звуку скребущих когтей под нами, во славу обивки на стульях, к звуку Больших национальных сиамских скачек с препятствиями по мебели (на сей раз все было дружелюбно, судя по тому, как резко менялось направление: Соломон, гоняясь за Шебой, к собственному горячему восторгу, менялся с ней ролями) и к басовитому кошачьему отклику на наши протестующие возгласы и стучание в пол – отклику, заверявшему нас, что там, внизу, все в порядке, они с Шебой просто наслаждаются жизнью.