Кости Авалона

— Дорогая ткань и качество работы предполагают… скажем, известный достаток и серьезность намерений. Грубо вырезанные глаза и рот свидетельствуют скорее о простом презрении, чем о недостатке художественного мастерства исполнителя. И потом, то же самое подчеркивает грязный отпечаток на… м-м… на груди.

Ничего страшного. Пока.

— Об этом, конечно, станет известно, — сказал Уолсингем.

— При дворе?

— Слишком многие уже знают об этом. Готов поклясться, что каждый из этих людей умеет хранить секреты — и все же это выйдет наружу. Памфлеты будут гулять по улицам, возможно, уже на этой неделе.

— Можете рассчитывать на меня, — предложил я, — если понадобится успокоить… если это необходимо.

— Не сомневаюсь в вас, доктор Ди. Скажите-ка лучше, что нам с этим делать? Бросить в огонь?

— Э-э… не стоит. — Я отошел на шаг назад. — Я бы не стал этого делать. Не сейчас. Полагаю, следует, чтобы епископ рассеял… присущую сему изваянию скверну. Если возможно. У вас есть знакомые среди епископов, мастер Уолсингем?

— К вечеру найдутся, если надо.

— Хорошо. Он будет знать, что делать.

Я кивнул и собрался уже уходить, когда Уолсингем вдруг сказал:

— Наверняка есть еще.

— Такие, как эта?

— Не исключаю, что их расставили по всему Лондону. Это как чума. Где нам вас искать?

Этого я не предусмотрел. Во множестве куклы могли бы произвести злотворный эффект.

— Я уезжаю сегодня, как я уже говорил, к матери. Можете связаться со мной через лорда Дадли[4]. Он пошлет человека.

Я решил сослаться на лорда Дадли. Несмотря на то, что в некоторых кругах он пользовался дурной репутацией, его имя пока еще имело солидный вес. Уолсингем склонился над гробом и протянул руку к восковой кукле так близко, что могло показаться, будто вот-вот прикоснется к ней указательным пальцем.

— Что это? Кровь?

Его вопрос подразумевал красное вещество на вырезанных ножом устах куклы. Я тоже размышлял над этим. И еще больше — над красным сгустком между ног изваяния, предпочитая не упоминать об этом, дабы не обмануться в предположении, что этот знак символизирует будущие роды.

— Если это кровь того, кто ее создал, — ответил я, — то, надо полагать, кровь есть воплощение ненависти… к той, кто представлен в образе куклы. Согласно древним воззрениям, кровь служит субстанцией, посредством которой происходит… м-м… материализация духа.

— То есть служит для колдовства?

Я никогда не любил это слово.

— Это вопрос влечения. Неиссякаемого стремления человека к чему-то, существующему… на ином уровне.

— Влечение к демоническому?

— Если королева поставлена Богом…

— Если? Вы сомневаетесь в этом?

Уолсингем сощурил глаза. Вопрос слегка сбил меня с толку.

О боже.

— Нет, нет, — возразил я. — Разумеется, нет. Я хотел сказать, что порча алтарной свечи, вероятно, как вы уже говорили, представляет попытку лишения божественной власти.

— Прервать священную нить монаршего рода?

— Который сам по себе может представляться теперь ослабленным…

— Полом монарха?

Мне было не по душе, что этот человек соображал слишком быстро.

— Это только мое личное…

— Разумеется, — прошипел Уолсингем. — За этим вас и позвали.

Я взглянул на него.

— Кто вы? — спросил я. — Чем вы занимаетесь?

— А на кого, по-вашему, я похож?

— Вы, — ответил я, — похожи на тень.

Он улыбнулся и кивнул мне. Ответ явно удовлетворил его.

Когда меня спрашивают, с чего все началось, я называю им этот случай: первое в моей практике злонамерение — хитроумное злонамерение, — проявленное в отношении королевы.

Вам непременно следует знать, какое сильное впечатление произвело оно на меня. Я полюбил эту женщину и готов ради нее приоткрыть завесу тьмы в поисках разгадки на любой из самых запретных вопросов. И если теперь наступило время раскрывать тайны вселенной, то я склонен думать, что такой возможностью мы обязаны именно этой женщине, проявлявшей терпимость, о которой мы почти перестали мечтать.

И чтобы после всего сказанного не возникло жгучего желания заглянуть в самую глубь божественных помыслов? Не сам ли Господь бросил нам вызов, дабы мы дерзнули осмыслить Его искусство?

Молчание.

Ересь, шепчете вы. Сожгите его.

И ведь так едва не случилось. Несколько лет назад, при другой королеве — возможно, вам что-то уже известно об этом, — я был близок к тому, чтобы стать прахом на пепелище. Воспоминания об этом до сих пор опаляют меня во сне, тлеют в моем сознании. Обвинения были крайне несправедливы, но разве это когда-то имело значение?

И все же я остался среди живых, свет новой зари полыхнул над рекой, и теперь я сижу в гостиной материнского дома да лишь развожу руками — ибо для того, кто наделен прозорливостью, обвинение в ереси значит не больше, чем глазная повязка слепца.