Костры миров (сборник)

Свет вырубился не в одной квартире, даже не в двух, а сразу во всем подъезде. Рыжеватую облупленную стену здания освещали теперь только уличные фонари. По рыжеватой облупленной стене ходили причудливые смутные тени. И мы отчетливо видели, как крошится, разбухает, выпячивается странно бетонная стена дома, будто изнутри ее выдавливает неведомая сила.

Как фильм, сработанный замедленной съемкой.

Как фильм, кадры из которого мы уже где-то видели.

Всего лишь отдельные кадры, распечатанные на фотографиях, но мы видели их, видели…

Хлопок, совсем не сильный.

Треск ломающихся ветвей. Облако пыли.

Панель с грохотом вывалилась на пешеходную дорожку, продавливая и разбрасывая асфальт. Сыпались куски штукатурки, катилась по дорожке пустая кастрюля, бесшумно планировали бумажные листки. Сам дом устоял, но на уровне четвертого этажа возникла, зияла чудовищная черная дыра.

Свет фонарей таинственно преломлялся в облаке пыли, таинственно играл на осколках стекла. Мы явственно видели сквозь зияющую дыру в стене дома завернувшийся край ковра, перевернувшееся кресло и даже этот проклятый семейный портрет. Он висел на своем месте. Скорее всего, Юренев только что показывал его Гомесу.

Я не столько видел, сколько узнавал открывавшееся перед нами.

Ия больно сжала мне руку. Но до меня и так уже дошло: длинная трещина, прихотливо расколовшая бетон, была вовсе не трещиной.

Это был шарф.

Алый длинный шарф.

В свете фонарей он казался черным.

Послышались испуганные голоса, где-то неподалеку взвыла милицейская сирена.

Обежав угол дома, я рванул дверь подъезда.

Во тьме, в пыли, кто-то перхал, ругался неумело по-русски, шарил перед собой руками. На полу что-то валялось. Может быть, раковина. Я бежал вверх по задымленной лестнице, мимо распахивающихся настежь дверей, сквозь испуганные голоса, бежал, прыгая сразу через несколько ступенек. Бежал, задыхался, но самое страшное, я уже знал, что именно сейчас увижу.

Так и оказалось.

Взвешенная дымка, пыльная муть, пронизанная кирпичным фонарным светом, падающим сквозь вышибленную дверь и дыру в стене.

И Юренев.

Он лежал на бетонном полу, судорожно вцепившись рукой в стойку металлического ограждения. Он никуда не хотел уходить. Он был в шортах и все в той же футболке.

«Оля была здесь».

И в том, что я видел все это уже не в первый раз, заключалось нечто бессмысленное и жестокое.

Год спустя

(Вместо эпилога)

Чтобы увидеть следующий пейзаж, необходимо сделать еще хотя бы шаг, и еще шаг, и еще…

Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер…

Я знаю, как пахнет архивная пыль, как она въедается в пальцы, как першит в глотке. Я знаю, какой желтой и ломкой становится бумага, пролежавшая в забвении чуть ли не три века. Тысячи казачьих отписок, наказных грамот, скасок. «Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Русии…», «Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу…»

Я научился читать тексты, размытые временем.

«…А которые служилые и торговые люди Ерасимко Анкудинов, Семейка Дежнев, а с ними девяносто человек с Колымы реки пошли на ту реку Погычю на семи кочах и про них языки сказывали: два коча де на море разбило, и наши де люди их побили, а достальные люди жили край моря и про них не знаем, живы ли оне или нет…»

И про них не знаем, живы ли оне или нет.

Тени на ночном окне.

Тени на окне несущегося поезда.

Тени на иллюминаторе самолета, пробивающегося сквозь лунную мглу.

Тени на пологе палатки, рисующие столь знакомое, столь недоступное памяти лицо.

И – боль.

Я беззвучно орал, я пытался восстать из бездны. Я задыхался, я умирал. Но пока мне везло: случайно услышав срывающиеся с моих губ стоны, меня будил сосед по купе, или сосед по креслу в самолете, или сосед по номеру в гостинице.

Я смахивал со лба ледяную испарину и садился, медленно собирая остатки сил.

Почему нам кажется, что капли дождя падают с неба равномерно?

Ионы, как известно, распространяются в атмосфере задолго до ливня. Они не бывают неподвижными, они все время в движении. Понижается температура, сгущается туман, каждый ион становится центром растущей капли. Нет никакой равномерности в падении капель. Чтобы знать, каким образом они распределяются в падении, мало даже знать их начальные состояния.

Безнадежность.

Как все, я нуждался в чуде.

Рядом с чудом стоял в свое время Козмин-Екунин, но что хорошего в столь отчужденном существовании? Рядом с чудом когда-то стояла Ия, но что хорошего в пустой жизни рядом с человеком совсем из другого времени? Рядом с чудом стоял Юренев…

Не надо об Юреневе.

Я просто нуждался в чуде.

Поезд шел на восток, в Иркутске меня ждали друзья.

В купе я был один.

Я сильно устал, я зарылся под простыню. Я готов был даже к тому, что этой ночью меня никто не услышит.

Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер… В любом порядке, в любой сезон…

Каждый приближает будущее по-своему.

Козмин-Екунин приближал его, обдумывая новые формулы. Юренев – экспериментируя. Ия – организуя соответствующие условия.