Костры на берегах

Второй раз это же стадо я встретил возле тони за несколько дней до отъезда. Пастухи с собаками держали его у берега, клеймили и выбраковывали оленей. У большинства уже отросли новые, мягкие, покрытые коротким искрящимся бархатом рога, тогда как самцы красовались всем своим ветвистым великолепием. Два дня слышался храп испуганных оленей, заливистый лай собак, крики пастухов. Наконец держать животных стало трудно, они рвались дальше, на северо-восток, стадо двинулось вперед — и все стихло. На берегу остался взрытый копытами песок, помятая трава на буграх, обрушившиеся края песчаных выдувов на дюнах.

Так получилось, что за три летних сезона я не только успел познакомиться с природой Терского берега, увидеть все разнообразие этих мест, но и с основами хозяйства поморов, до недавнего времени живших не просто с природой в ладу, а, в известной мере, став ее частью.

«Наверное, иначе и нельзя было здесь выжить, — размышлял я, шагая по тропе вдоль берега моря. — Рыболовство, охота, оленеводство — вот три „кита“, на которых веками здесь строилась жизнь. Все остальное было подспорьем — случайным, зависящим от конъюнктуры, вроде промысла жемчуга в реках, который был заброшен сразу же, как на него не стало спроса, вроде добычи соли, которой занимались монахи Соловецкого монастыря, державшие на Терском берегу варницы. Человек мог здесь жить раньше только на полном самообеспечении, разве что хлеб ввозили сюда из России, то есть так, как жили когда-то их предшественники… Кто? Саамы? „Терская лопь“, как именовали местных жителей древнейшие документы Новгорода Великого? Или предшественниками русских колонистов были здесь все-таки карелы, знавшие и плавку медной руды, и железную металлургию, державшие какой-никакой скот и даже как будто занимавшиеся в древности пахотой?..»

Мысли мои текли по привычному руслу, точно так же, как ноги, привыкшие к здешним тропам, сами несли меня вперед. Заполярный день, даже клонившийся к осени, был еще долог, ветер становился все суше, хотя море по-прежнему ярилось у берега, но небо светлело, срывалась то одна, то другая прослойка облаков, среди них все чаще мелькали голубые просветы и все вокруг как-то сразу стало ярче и веселее. Нет, не зря я решился идти! И дело было не в сроках, хотя и они поджимали меня изрядно. Втайне я надеялся, что путь по берегу выведет меня если и не на новый лабиринт, то, может быть, на одну из тех древних стоянок, которые должны здесь быть.

Грязно-серое с синевой, вскипающее и опадающее море подгоняло прилив, наползая на красный, утрамбованный волнами песок, словно пытаясь добраться до прежней волноприбойной линии. Здесь она была отмечена не розовой полосой гранитов, как возле Умбы, а выброшенными полузасыпанными песком водорослями, белыми пористыми губками, черными раковинами мидий, на которых лепились белые желуди балянусов и мшанок, пустыми белыми панцирями травяных крабов и рассыпающимися скелетами морских звезд.

Выше лежал сухой и рыхлый, перевеваемый ветром песок со следами птиц и зверей, отпечатками рубчатых подошв резиновых сапог рыбаков и копытами оленей. Над песком на первой гряде дюн шуршали заросли сизой осоки и тростника. На второй гряде, идущей параллельно первой, начиналось то, что обозначали словосочетанием «сухая тундра»: плотный толстый ковер стелющегося вереска, мхов, воронихи с ее черными глянцевыми и твердыми, краснеющими к осени «медвежьими» ягодами. Над ягодниками и мхами темнели низкие, словно стриженные под одним углом к берегу плотные кусты можжевельника, карликовой березы и осины. Стригли можжевельник ветра, несущиеся на берег с моря, заряды пурги и льдистого снега, но странное впечатление от этих природных парков всякий раз заставало меня врасплох.

По третьей гряде, такой же, как вторая, шла тропа. Выше все было иным.

Собственно берег поднимался на много метров вверх, над прибрежными песками крутым откосом, являя глазу срезанную к морю гряду высоких холмов. Легкий, струящийся песок здесь уступал место тяжелым вязким суглинкам и супеси, замешенной на мелкой гальке. Наверху почти сразу же начиналась мокрая тундра — с озерцами, бесконечными болотами, высокими кочками с торфяной между ними жижей, обманчиво прикрытой пружинистой сеткой ветвей полярной ивы и цветущего, одуряюще пахнущего белого багульника.

Холмы были первой ступенью гигантской лестницы морских террас, уходивших в глубь полуострова. На их плоскостях лежали лужи застойных болот, возникшие на местах древних морских заливов, и высокие, поросшие лесом гряды столь же древних дюн, отмечающих прежние береговые линии.