Костры на берегах

Вот почему, собирая все сведения о спорах по поводу размещения бьярмов на русском Севере, я не мог не вспомнить решительное возражение Чулкову со стороны Василия Крестинина — архангельского купца, краеведа, исследователя русского Севера и члена-корреспондента Императорской академии наук, — который еще в 1790 году писал, что следует «исключить из истории города Холмогор все чужестранные торги, присвоенные прежде XVI века сему месту, которое никогда столицею в Биармии не бывало и которому также чуждо имя города Ункрада».

А курган над Пялицей? А могильник XII века возле устья Варзуги? А крица возле той же Кузомени? Нет, я никак не мог поверить, что все это возникло только в XII веке и на совсем пустом месте! Да ведь и новгородцы в то время давно уже курганов не насыпали. Если в низовьях Северной Двины никаких следов скандинавов не оказывалось, то теперь они отчетливо выступили на противоположном, Терском берегу Белого моря. Стоило вспомнить о самородном серебре на отмелях Кандалакшского залива и о штольнях XVIII века, которые оставили на одном из его островов саксонские рудокопы. Правда, ничего путного из попыток разработок не получилось, и мои знакомые геологи, занимавшиеся этими же вопросами, не находили никаких следов самородного серебра в этом районе, но что-то ведь прежде было!

Вот почему я был готов принять своего рода компромиссный вариант объяснения Биармии, пытающийся примирить непримиримые, казалось бы, противоречия.

Да, той сказочно богатой Биармии, о которой говорят саги, здесь никогда не было. Не было, вероятно, ни золотых идолов, ни курганов, насыпанных из земли с серебряными монетами. Все должно было быть гораздо скромнее, проще, беднее, как был беден и прост быт жителей севера Европы во все времена до появления здесь русских, шведских и норвежских колонистов. Была меновая торговля, были грабежи и набеги. Из походов возвращались с богатой добычей, которую на рынках Северной Европы превращали в золото и серебро. И по мере того как рассказы об удачливых походах распространялись среди скандинавов, они варьировались, обрастали вымыслом, легендами, расцвечивались фантазией и завистью, а весьма скромная добыча, полученная в результате обмена и грабежа, превращалась в сверкающие драгоценности, которые многим норвежцам были знакомы скорее всего понаслышке…

Между походами и записью — или сочинением — саг лежало два века. Иногда больше. Далекие страны, путь в которые был уже забыт, легко заселялись персонажами волшебных сказок и становились ареной фантастических приключений. Но так было всегда. Не точный математический расчет, не скрупулезно проверенные факты, а причудливые легенды, глухие предания, фальшивые карты толкали ученых и просто искателей приключений на поиск никогда не существовавших стран, народов, сокровищ, проливов. Результатом же часто были открытия не столь сенсационные, как на то надеялись, но, в конечном счете, гораздо более важные и ценные.

Курган над Пялицей представлялся мне той самой драгоценной ниточкой, которая должна была связать несвязуемое. Это была первая — и пока единственная — реальная нить той исторической основы, которую в течение тысячи лет расцвечивали сначала вымыслы сказителей, а потом — труды профессиональных историков. Что ж, может быть, именно теперь можно было начать разматывать весь клубок загадочной пряжи!

4

Неслышно подошла зима, завертела метелями на перекрестках улиц, понеслась по заснеженным проспектам новостроек, вползала в город гриппозными оттепелями. Москва сморкалась, кашляла, хрипела, ругала погоду, ее предсказателей, несбывшиеся прогнозы. Она ждала тепла, солнца и так незаметно пережила не только зиму, но и долгожданную солнечную весну, пришедшую с парниковыми подмосковными тюльпанами и нарциссами, с кипенью цветущих вишен и яблонь, кратким и горьким холодком расцветающей черемухи, после которого вроде бы уже установилось надежное жаркое лето.

Но все это было только здесь, в среднерусской полосе.

Там, на Севере, под холодными туманами Беломорья, течения и ветры еще только начинали гонять вдоль берегов плотный, еженощно смерзавшийся зелено-голубой лед. Его поначалу белая поверхность с желтыми пятнами от лежек тюленей серела, проседала, покрываясь оспинами проталин от холодных весенних дождей, сырого морского тумана и острых солнечных лучей, временами прорывающихся сквозь промозглую пелену. В лесу, в лесотундре, под защитой склонов и в ложбинах, снег лежал метровыми пластами, твердея, оседая, словно готовясь к борьбе с жарким коротким летом.

Даже олени, первые провозвестники наступления теплых дней и незаходящего солнца, не торопились покинуть леса, сменив их на прибрежные просторы еще не проснувшейся от зимней спячки тундры…