Костры Сентегира

Дал прополоскать рот каким-то отваром, только не глотай, говорит, пить тебе пока еще нельзя. Укутал в сухое, нагретое над очагом.

— Что за фокус вы оба надо мной проделали? — говорю. Прямо так переходить на «ты», как он сам со мной, вроде не к лицу казалось.

— Это не фокус, а было на самом деле, — отвечает. — Только нечеловеческое тебе дали видеть человеческими глазами. Ад и рай, хаос и порядок снисходят к воинам Пути в образах…

Ну да. И главным в них — мой самый давний ужас и главный неоплаченный долг.

— Джен, — говорю. — Лекарь тот далеко ушёл?

Смеётся — знает.

— Так же далеко, как твоя болезнь.

— Когда догонишь, скажи: я с ним в расчёте. За благой смертью, которая ему от меня обещана, пусть к моей Майе-Рене обращается с молитвой.

И как только произнесла я это — гул, грохот и тяжкий удар. Лавина вниз сошла прямо на нас. И сразу — глухая темнота, только чуть угли светятся, будто свеча сквозь стиснутые пальцы рук.

Глянул на меня Джен — а я ведь тогда детское его имя угадала — и говорит:

— Вот и замуровали нас вдвоём. Еды на неделю, воды из окна — сколько достанешь ковшиком на длинной ручке, дров, жаль, немного. Собаки ушли, я так думаю, лошади в табуне пасутся. Дым из трубы пока идёт. Будем ждать, пока мои люди догадаются и нас откопают.

— Крыша-то выдержит? — говорю.

— Считай, уже выдержала. Первый удар — самый опасный.

— И долго ждать, пока выручат?

Смеётся:

— Может, день, может, неделю, а может, и всю оставшуюся жизнь.

— Это хорошо, — говорю.

Кардинена расстелила под Сорди, почти падающим наземь, свой плащ, подумала — сняла свой, накрыла сверху. Подоткнула края под лежащего.

— Понимаешь, лукавил он. И я лукавила, что верю ему. Это снаружи дом был как крепость — даже отхожее место было наисовременнейшее, на оборотном масле, чтобы не выходить в случае осады, и вода не только за окном — в цистерне, что занимала почти весь подвал. А изнутри стоило лишь дверь с петель снять — и вышли бы с той скоростью, с какой Денгиль сумел наружу прокопаться. Только меня это бы убило: и холодом, и тем, что непременно впряглась бы помогать. Он сказал потом: «Не хотел свою работу портить».

Привалилась к боку Шерла, обняла руками колени.

— За любую кривду платишь, любая слабость твоя, физическая ли, душевная, в конечном счёте оборачивается против тебя. Только разве нас обоих это могло остановить? Я в первый и последний раз в жизни захотела стать слабой: чтобы от меня ничего не зависело. А он… Я так думаю, я для него ещё тогда была чем-то вроде жар-птицы, когда они меня умирающей девчонкой вместе с Кареном из расстрельного оврага тащили. Не меньше — но и не больше.

… Глупейшие слова. «Бог создал тебя для Волка, ты веришь?» «Нам надо экономить тепло, лезь уж рядом под мех — твой собственный, однако». «Мне ничего не нужно от тебя, только слышать твоё дыхание, стук твоего сердца, знать, что ты есть где-то на земле». «Неправда: на твоих губах ещё было правдой, а в моих ушах — уже нет». «Да, моя любимая, моя госпожа. Моя джан, моя кукен». «Если попы правду говорят, что грех помысленный равен греху уже совершённому, то нам обоим ведь всё равно теперь, Джен?» «Все равно, моя джан».

И руки, что раскрывают тебя, как жемчужную раковину, губы, что рыщут по тебе, как слепой детеныш в поисках молока, не оставляют сил для защиты, места для дыхания, его тяжесть, твоя тяжесть, и ты впускаешь его в себя, не понимая до конца, что это вы оба делаете, что творится через вас обоих…

А откопали нас вообще через полтора дня. Еще и смеялись потом…

XV

Сорди тем временем снился сон. Путаный, какими часто бывают сны, но так же, как обычные сны, не оставляющий, пока длится, сомнений в своей реальности.

Будто идёт он по своей любимой Никольской улице, где проход к другой станции метро врезан прямо в бело-голубое изузоренное тело Историко-Архивной Академии, а напротив неё — старый ГУМ, изнутри и снаружи крашенный шаровой краской, плывёт над толпой, как авианосец. Внутри ГУМ оказался на удивление пустынен; так было на олимпиаду восьмидесятого года, когда запретили въезд приезжих за покупками. Сам Сергей тогда ходил в мальчишках, но хорошо помнил и летающего медведя, и новые дома, и дефицитные вещи с олимпийской символикой и наценками. Только на сей раз ничего не видно на прилавках, кроме всякой нарядной пестроты без ценников. Несмотря на это, покупатели и покупательницы неторопливо прохаживались по рядам, заговаривали друг с другом, встречались у фонтана, что усердно пытался пробить купол гибкой тугой струёй.

— Сержик, — внезапно слышится низкий, капризный голос. Грудное концертное контральто, чёрные глаза, ситцевое платьице без пояса, в мелкий цветочек, поверх него вязаная кофточка на деревянных пуговицах, на ногах летние баретки, на бубикопфе — соломенная шляпка, горшком надвинутая на глаза: спрятать крайне левую позицию в половом вопросе.

— Что тебе, бабуль? — отвечает он без удивления, будто так и надо: прийти к Мюру и Мерилизу и сразу же встретить свою молодую и красивую, как на старой фотке, прародительницу.