Костры Сентегира

— Смотри прямо мне в зрачки и слушай. Ну да, это неловко, непривычно — вовсю пялиться на другого, однако человек европейского воспитания принимает подобное проще, чем благородный зверь и изысканный житель Востока, поэтому ты выдержишь. Ибо говорится так: большинство людей предпочитает смотреть в глаза противнику. В таком случае глаза должны быть уже, чем обычно, но разум — предельно широк. Зрачки должны быть полностью неподвижны: лишь тот, кто не уверен в себе, шарит взглядом по сторонам. Когда противник рядом, смотри так, если бы ты глядел вдаль. И тогда сможешь видеть не только его лицо его, но и всё тело, что позволит предугадать любой атакующий выпад с его стороны. Замечал ли ты такие взоры на тебе? Когда от них ты казался себе прозрачным? Не говори вслух, только вспоминай.

Это было куда хуже неприкрытого взгляда, подумалось ему.

— Считается, что существует два типа глаз: одни просто смотрят на людей и вещи, а другие смотрят вглубь них и проникают в их внутреннюю природу. Глаза первого типа не должны быть напряжены — чтобы видеть как можно больше. Глаза второго типа — сосредоточены, дабы ясно различать разум противника. Проверь себя: мог ли ты по глазам прочесть разум другого?

Сорди не знал: иногда ему казалось, что да, но чаще внутри человека он натыкался на непроницаемую стену. Защищала ли она нечто стоящее или была воздвигнута вокруг неплодной пустыни?

— Эта способность изначальна, однако с самого начала захламляется умением говорить — малые дети обладают ею, но у них нет опыта, чтобы расшифровать прочитанное и тем более использовать, — продолжала Кардинена так же чётко. — Когда ты учишься управлять собой, тебе позволительно выразить своим взглядом предельную решимость, но остерегайся, чтобы не выдать свой разум. Видел ли ты, что за зрачками у человека, который глубоко погружён в себя?

Не пустыня, как у большинства, но пустота, хотел он сказать. Нечто неимоверно сосредоточенное, наполненное и в то же время парадоксально жаждущее наполнения.

— Слушай далее. Когда дух твой не замутнён, когда ты свободен от малейшей тени замешательства, тогда подлинная Пустота воплощена… Пустотой я называю то, что не имеет ни начала, ни конца. Обрести этот принцип значит не обрести этот принцип. Путь стратегии — это Путь природы. Стоит лишь задуматься о вещах в широком смысле и выбрать Пустоту в качестве Пути, как Путь обратится в Пустоту. А теперь отвечай быстро и не раздумывая: есть ли в Пустоте нечто?

— Нет, иначе она не называлась бы так.

— Не развивай мысль, будь предельно краток. Есть ли в пустоте ты сам?

— Нет.

— Есть ли там я сама?

— Нет.

— Говорят ли там о жизни?

— Нет.

— Боятся ли смерти?

— Не знаю. Меня учили, что она и есть пустота.

— Не отвечай подробно. Не медли — позволь этому ответить за тебя. Есть ли там смерть?

— Нет.

— Видны ли там границы между тем и этим, этим и тем?

— Не видны.

— Правда. А теперь молчи и слушай дальше. Эти слова не мои и не твои, но вообще слова.

Кардинена поставила палку на пол и приняла по видимости небрежную позу, не отрывая глаз от Сорди.

— Если человек решился умереть и совершенно готов к смерти, а именно — мысль о смерти нисколько не приходит ему на ум и он о ней не думает, тогда в человеке пробуждается некая дотоле неизвестная сила. Эта сила сродни инстинкту зверя, интуиции не знающего речи ребёнка и позволяет совершать необыкновенные вещи. Чудеса, как сказано в притчах, начинают роиться вокруг него, он пьёт их и ест, дышит ими и попирает их ногами.

Сделала нарочитую паузу.

— Позволь всё-таки спросить. Меня учили, что жажда жизни — самый сильный инстинкт на земле, оттого и считаются априори безумными все самоубийцы. Но если всякое живое существо инстинктивно ненавидит смерть и избегает её, — как заставить сознание решиться умереть? Ведь даже в самый последний миг, когда гибель неизбежна, мы стараемся уклониться от неё. И умираем, лишь когда уже нет сил сопротивляться. И обречены помнить о смерти всю жизнь — в этом есть даже некая сладость и острота.

— Memento mori, говоришь. Недаром это изречение так прижилось на западе. Хотя коренные североамериканцы красного оттенка упирали на иной аспект: их любимое «Сегодня хороший день для смерти» означало в узком смысле возможность умереть со славой, в расширенном — абсолютную и радостную готовность сражаться. Ну да, суицид — ненормальность. Но где границы этому? Христианин, стремящийся в пасть аренному льву, доброволец на фронте, эпидемиолог, что ни год выезжающий «на чуму» — они-то кто?

— Герои и святые.

— Вот именно. Мало того. Человек, совершивший даже очевидное и безусловное самоубийство, показывает этим: в мире имеется нечто куда более ценное, чем жизнь.

— Верно, — ответил Сорди. Про бамбук, лежащий поперёк груди, он вообще забыл. — Но разве мы можем разрушить ту внутреннюю жажду жизни, которая существует в нашем бессознательном? Разве не приведёт это к разрушению?