Котел. Книга первая

Женщина не оглядывалась, однако чувствовала, что тот парнишка увязался за ней. Давеча она гневалась на него, припугивала собакой за то, что подныривал под гусей, носился голяком, и давеча же она определила, что в нем, хоть по виду он и развился как парень, все-таки с излишком пацаньего, и поэтому она не пугалась того, что он увязался за ней (бог знает на что могут пуститься подростки); остановясь отдохнуть, спросила, чего он тащится за ней, точно теленок на веревке. До этого мгновенья он был в мечтанье о женщине, предполагавшем чудо, и его застал врасплох ее вопрос, и он понурился, и безмолвствовал, несмотря на то, что она пыталась натолкнуть его на увертку: не собрался ли купить молока на заимке. Не получив ответа, она высказала догадку:

— У тебя нету денег? Не волнуйся — напою бесплатно. Нам молоко некуда девать.

Андрюшино молчание навело на женщину оторопь. Скрывая ее за притворной жалостью, не ожидающей подтверждения, она промолвила, что он, наверно, молчун, и с внезапной опаской бессознательно зачастила:

— Иди, милый, куда идешь. Мы живем здесь друг у дружки на глазах, открыто живем, не то что городские. Зато уж за плохое наши мужики так устирают, ног не соберешь. Иди, иди, милый, подобру-поздорову.

— Я ничего не сделал.

— Может, ты пожар задумал?

Он догадался, что она все поняла и сказала о пожаре с уловкой, и побрел вверх, и женщина неожиданно сострадательно и для себя и для него сказала:

— А то идем. Попьешь молочка. Палит нынче — невозможно. Молочко холодное, со льда, из погреба.

Андрюше хотелось заплакать от счастья, и опять податься за ней, и держать ее в размывающемся, как сквозь слюду, взгляде, но он только согнулся и быстро побежал за увал.

23

Дальше стлалась равнина, немного наклонная к горной гряде, ближние отроги которой были голы — ощипали овечьи гурты и смешанные коровье-козьи стада. За отрогами извилисто и сине высился хребет, скалистый по гребню.

На седловине перевала через хребет догнал Андрюшу лесовоз. Вода в радиаторе кипела, из-под пробки вышибало пар.

Шофер долил радиатор ключевой водой, подозвал Андрюшу взмахом руки.

Андрюша примостился третьим на ямчатое сиденье, и машина понеслась по склону, скрежеща расхлябанным прицепом.

Шофер курил, перенося папиросу на кончике языка из одного уголка рта в другой. Грузчик дремал. На коленях лежали руки в брезентовых рукавицах.

— Куда путь держишь?

— В Кулкасово.

— К кому?

— К Ташбулатовым.

— Сейчас их тю-тю дома.

Андрюша не поверил.

— Сабантуй нынче. Гуляют. На сабантуе разыщешь.

Шофер выплюнул измусоленную папиросу, выдернул из-за уха новую и, разминая, ласково предложил:

— Закуришь?

— Нет.

— Ты не стесняйся. — И ткнул ему на ладонь пачку «Беломора».

Андрюша сунул папиросы в пиджачный карман шофера.

— Пух на бороде, а курить не научился. Мужик называется.

— Вот он, — кивнул на грузчика, — с избытком мужик. Во сне не откажется от курева.

Он вставил в губы грузчика дымящуюся папиросу, тот сморщился и чихнул. Папироса упала ему на брюки и как раз горящим концом. Ухмыляясь, шофер схватил ее, вышвырнул в окно и прибавил газу, чтоб застичь суслика, перебегавшего через дорогу, но не успел наехать на зверька, поэтому досадливо выругался.

Андрюша заскучал. Напрасно остановил лесовоз. Хорошо было идти. Один. Горы, сквозняки, лиственницы с навесными кронами. Покой вокруг и покой в тебе. И почти забыт дом, сад, город. А этот вот шофер напомнил отца. Та же ухватка. Отец иногда стакан с вином чуть ли не в зубы сует, когда отказываешься: «Привыкай. Рано или поздно надо привыкать. Такой уж у мужского племени ракурс. И ты не отвертишься. Бабы, смотри, как теперь принимают всякую влагу, будь кислушка, будь кагор. И насчет водочки не оплошают. А уж по части курева с нами горазды соперничать студентки и старшеклассницы».

Рядом с лесовозом, как бы ни мчался, скользили оводы. Андрюша давно заметил, что их привлекают яркие металлические предметы. Оводы вились над пробкой радиатора, сделанной из стали-нержавейки, садились на ее верх, «ползали, завороженные зеркальным сверканьем. Летели они и на блеск оправы, в которую были заключены приборы в кабине, но Андрюша ударами фуражки вышибал их наружу.

Когда переезжали ручей, — конский овод, темный, с клином рта, из которого выпускал присосливый хобот, сел на ручные часы грузчика. Шофер прихлопнул овода, похвастал, что у него реакция исключительная: летчик позавидует.

— Реакция действительно у тебя… — Грузчик сладко зевнул, слюна брызнула на ветровое стекло. Он опять уткнулся подбородком в ключицу, бормотал с закрытыми глазами: — На лошадях ездили — за лошадьми увязывались, на машинах ездим — машины сопровождают. Вонь от горючего, им хоть бы хны. Зызз. Зызз.

— Условия приманивают, — заметил шофер, и лицо его построжало.

— Знамо, условия.

— Условия? — вставился Андрюша. — Из резины и железа крови не напьешься. Скорость по характеру.

— Скорость и мне по норову, — сказал шофер. — Они сами не по нраву. Мазь на них надо составить.

— Много чего надобно, — бормотал грузчик. — Мозги шиворот-навыворот вывернешь. Д’ну его.