Котел. Книга первая

От мысли о самом себе давнем он просветлел лицом. Если бы тот же Оврагов, хоть он и близорукий, встретил сейчас Никандра Ивановича, он различил бы признак озарения на его лице, а также то, что оно душевное. Но мигом позже Оврагову почудилось бы, что он обмишулился: на лице Никандра Ивановича свет и не ночевал, а только горькая гримаса. Конечно, Оврагов не понял бы ни того, почему произошла резкая смена выражения на зацепинском лице, ни тем более того, чем вызваны скачки в настроении Никандра Ивановича. Впрочем, после вчерашней сшибки с Зацепиным навряд ли Оврагов стал бы вглядываться в его лицо.

Эту гримасу на лице Зацепина вызвало воспоминание о давнем случае, который всегда хотелось забыть, но забыть этот случай он не мог. Чтобы быть точным, надо сказать, что Зацепину вспомнился не сам случай — чувство потрясения и униженности, вызванное этим случаем, а также подозрение, что этот случай, научивший его сложной ориентации, пригасил в нем те исконные деревенские достоинства, на какие он опирался, сшибаясь с людьми и просто общаясь с ними или обмозговывая события, которые наблюдал, в которые был вовлечен, о которых слышал или вычитал. Что же касается самого случая, возбудившего в нем такое кривое неудовольствие, то Зацепин, попытайся он восстановить его в подробностях, вспомнил бы лишь то, за что был наказан и как. Тех же, кто так грубо обошелся с ним, — их облика, фамилий, каких-то других отличительных особенностей, — он бы не вспомнил, тем более не вспомнил бы точно, когда это было, в какую погоду и что находилось вокруг ямы, куда его опустили. Предположительно он назвал бы все, доподлинно — нет.

Все может назвать только автор, потому что он всезнающ, вездесущ, всепамятлив.

Случай был прелюбопытный (с моей точки зрения), познавательный (для Зацепина), вынужденный (так думали землекопы), потешный (тоже их реакция, сгоряча; кроме того, соображение их отдельных сотоварищей, для которых было важно не столько то, что Зацепина  п о у ч и л и, сколько то, что у них появилась лакомая пища для злорадства).

Это произошло в одна тысяча девятьсот тридцать первом году, там, как писали тогда в газетах и журналах, г д е  е щ е  н е д а в н о  в о л н о в а л с я  к о в ы л ь. Никашка Зацепин приехал сюда строить завод. Приехал из деревни, носившей непомерное название Париж. Землекопом устроился. До этого ходил с отцом по башкирским аулам — колодцы рыли. Никто из бригады не мог угнаться за ним в копке любого грунта, даже зимогоры; они и в мороз работали налегке: голые до пояса, изредка в нательной рубахе либо в неподпоясанной толстовке и гимнастерке, в чем и было у них преимущество, если опустить то, что они бражничали и дрались вудалую[5]

. Правда, в Париже Никашке приходилось пивать на свадьбах и сходиться в крещенье стенка на стенку на озерном льду с парнями и мужиками с марганцевого рудника, но таких питухов и бойцов, как среди зимогоров, у себя в округе он не видывал. Не то чтобы зимогоры, загуляв, дольше глушили самогон и водку, чем парижские, и дрались ловче и упорней, нет. Особенны они были в том, что пили почти всегда без повода, не по радости, не для взвеселения души, а дрались не по обычаю, не из-за праздника, не для того, чтобы силой помериться и не время от времени, поэтому не застолья у них получались, а пьянки, не кула́чки, а свара. Из-за того что зимогоры пили натощак, стаканами, бахвалясь этим друг перед другом, из-за того что шутя просаживали получку на зелье и жались, покупая детям семейных приятелей гостинцы — конфеты, пряники, баранки, из-за того что, косе́я, без причины ярились и дрались люто, а на похмелье не могли выяснить, почему схватились и уродовали друг друга, — они производили на Зацепина впечатление смурных, конченых людей. Неробкому от природы Никашке делалось жутковато, когда в день получки они втягивали его в свою компанию.

«Ухлопают, — думал он, — не за понюшку табаку», — и старался с каждым в компании ладить: поддакивал, льстил, не отвечал на придирки, краснобайствовал о том, будто землекопы из богатырей богатыри и что против них все слабы в коленках, кроме разве что шахтеров, молотобойцев, паровозников да горновых с доменной печи. Свару, кичился Зацепин, о т п и с ы в а я  в Париж о своей жизни, он предчувствовал потрохами. Еще и намека на нее не было, у него уж в животе начинались свербящие, словно тоска, колики. Уловив момент, когда ничье внимание не было сосредоточено на нем, он испарялся. Редко кто замечал, что Никашка исчез, а после зимогорам было не до того. В дни покаяния и трезвости то один, то другой вдруг подойдет к нему с недоумением:

— Слышь, тына, куда ты делся?

— Ты что? Искал меня? Блямбу хотел припаять?

— С чего ты взял?

— Шучу, чудило. У меня в мозгах закружилось. Я выскочил наружу. Где-то блуждал и завалился под какой-то хлев. Корова в ём серчала, — не любят они сивушный дух, все рогом в стену. Очнулся. Часу в третьем до барака дотащился.

— Вона!

— Чё такое?

Грубого притворства Никашки, чему он сам удивлялся, пытающий не замечал.

— В самый раз ноги унес.