Котенок. Книга 2

Ронял в огонь послание очередного советского «гражданина с активной жизненной позицией» — словно колдовал над огнём (как злая Гингема из повести «Волшебник Изумрудного города»). Письма сгорали быстро. Но их было много — мне поднадоело сминать их и опускать в алюминиевый таз. Но сжечь все сразу я не решился. Сам себе напомнил, что уберёг Алину Волкову от падения из окна не для того, чтобы она задохнулась при пожаре. К просьбам хозяйки квартиры открыть дверь присоединила свой голос и Кукушкина. Её жалобные возгласы «Ванечка, открой, пожалуйста» я слышал, когда Волкова вдруг умолкала. Вот только кричала Лена неуверенно. Её голос показался мне не грозным и требовательным, а испуганным. Я вынул из папки очередное письмо — последнее. Поднёс его к уже затухавшим языкам пламени. Огонь снова ярко вспыхнул — на прощанье. Бумага потемнела, быстро превратилась в угольки и пепел.

Распрямил спину, сполоснул под краном руки. Подобрал с пола изуродованные журналы и положил их в папку. Две грязно-белые завязки завязал бантом. Заметил кружившиеся в воздухе крупинки пепла — те плавно опустились на раковину.

Я вздохнул, бросил прощальный взгляд на миску, из которой уже не поднимался дымок. Поправил очки, щёлкнул замком и распахнул дверь. Увидел широко открытые глаза Волковой.

— Крылов! Что ты здесь делал⁈

Алина сжимала кулаки, порывисто дышала.

Из-за её плеча выглядывала Лена Кукушкина.

Я вручил хозяйке квартиры заметно истощавшую папку и коробок со спичками. Волкова торопливо развязала тесёмки, заглянула под журналы. Подняла на меня глаза.

— Крылов, а где… всё? — спросила она.

— Жечь было наслаждением, — сказал я.

Запоздало, но сообразил, что процитировал первую фразу из романа Рея Брэдбери «451 градус по Фаренгейту».

— Крылов, ты… с ума сошёл? — сказала Алина.

Она оттолкнула меня, подбежала к ванне. Жалобно пискнула, словно получила удар в живот. Обернулась.

— Что ты наделал? — сказала она.

— Избавился от мусора.

Из глаз Волковой, догоняя друг друга, покатились слёзы.

— Ты всё сжёг? — сказала Алина. — Зачем? Почему?

Она громко всхлипнула.

Кукушкина издала тихое «ой», прижала к щекам ладони.

— Читай перед сном художественную литературу, Волкова, — сказал я, — а не выдумки спятивших искусствоведов. Для новых сеансов мазохизма сходишь в библиотеку. Там и найдёшь все эти идиотские статьи, если захочешь.

Я указал на замершую у стены Лену.

— Слушай Кукушкину, а не всяких там литературных критиканов, — сказал я. — Ей нравятся твои стихи. Значит: они хорошие. Все эти критики — на самом деле поэты-неудачники. Они тебе попросту завидуют. Поверь моему опыту.

Пожал плечами.

— Сам я стихи не люблю, если их нельзя петь. Но Кукушкиной верю больше, чем этому Леониду Лившицу. И ты, Волкова, прислушивайся именно к её словам: это она потребитель твоего контента, а не тот «известный» горе-критик.

Алина правой рукой прижала к груди папку — левой указала в прихожую.

— Уходи, Крылов, — сказала она.

Кукушкина всхлипнула.

Я кивнул.

— Как скажешь.

Надел куртку, сунул ноги в ботинки.

— Я тебя ненавижу, Крылов, — произнесла Алина.

По её щекам скользили слёзы.

— Вот и напиши об этом новое стихотворение, — сказал я.

Жестом подозвал к себе Кукушкину — семиклассница подошла.

Я шепнул ей на ухо:

— Присмотри за Алиной.

Лена кивнула.

— До завтра, Волкова! — сказал я.

И перешагнул через порог.

* * *

Захлопнул дверь, спустился на один лестничный пролёт и остановился. Снял правый ботинок, увидел на своей пятке мокрое пятно. Озадаченно хмыкнул. Принюхался. Покачал головой.

Произнёс:

— Ну и гад же ты, Барсик!

* * *

Утром (по пути в школу) я спросил у Кукушкиной:

— Как прошёл вечер?

Лена вздохнула.

— Нормально, — ответила она. — Алиночка плакала.

* * *

В понедельник перед уроком Волкова со мной не поздоровалась. Она вошла в класс перед самым звонком, вместе с учительницей. Заняла своё место за партой. Молчала. Будто не замечала меня. Но сдвинула учебник на середину столешницы.

Во время урока я отметил, что моя соседка по парте снова пришла с подкрашенными тушью ресницами. Унюхал и едва уловимый запах её духов. Ни разу на протяжении всего урока не увидел на лице Алины улыбку; не заметил в ярко-голубых глазах Волковой и блеск слёз.

После занятия Алина вдруг схватила меня за рукав, помешала выбраться из-за парты.

— Сиди, Крылов, — сказала она.

Выждала, пока шумная толпа наших одноклассников покинет класс. Вынула из портфеля четыре синие «общие» тетради большого альбомного формата. Положила их на стол — туда, где во время занятия находился учебник.

— Вот, — сказала Волкова.

Она накрыла тетради рукой.

— Что это? — спросил я.

— Мои стихи, — ответила Алина. — Тут всё, что я написала после маминой смерти: и в Москве, и уже здесь, в Рудогорске. Даже те стихотворения, которые… новые. Не представляю, сгодятся ли они для ваших песен.

Она пожала плечами.

— Сам разберёшься.

Волкова посмотрела мне в глаза — впервые за сегодняшний день.

— Я дам эти тетради тебе, Крылов, — сказала она, — если поклянёшься, что выполнишь мои условия.

Глава 11