Котовский

— Вы знаете, Михаил Петрович, какой был герб у Одессы? Щит, разделенный пополам. Верхняя половина золотая, и на ней изображен орел. Нижняя половина червленая, и на ней серебряный якорь. Не знаю, что это должно было означать раньше. А сейчас я бы так объяснил эту символику: орел — гордое парение ввысь, якорь — надежда.

Марков слабо улыбается.

— Одесский порт раньше называли пшеничным городом. Мы посылали хлеб в Великобританию, в Голландию, в Германию…

Крутояров говорит с жаром, с увлечением, как будто его больше всего на свете занимает хлебная торговля России. Марков отлично видит, что это все напускное, но побуждения Крутоярова самые хорошие. Марков не сомневается, что сейчас ему будет сообщено, что давнее название Одессы Хаджибей, а также о деятельности герцога Ришелье и князя Воронцова… Но Крутояров чувствует, что усилия его тщетны, и уже без всякого азарта сообщает, что до революции широко славились одесские арбузы, которые почему-то называли «монастырскими»…

Махнув рукой на свои ухищрения, Крутояров начинает говорить о том, что только и занимает сейчас их обоих: о Григории Ивановиче Котовском, о каком-то слове, сказанном Григорием Ивановичем, о каком-то случае, разговоре…

— Странно устроен человек, — говорил Марков, — ведь только что мы проезжали станцию Бирзула. Помните, Оксана помчалась покупать яблоки, а мы смотрели на гусей, грозно вытягивающих шеи, чтобы напугать чумазого мальчишку, и я вам рассказывал, как в один из августовских дней мы начали именно отсюда тяжелый поход, решив пробиться на север, на соединение с частями Красной Армии…

— Это я помню. Значит, именно там Куценко взрывал свой бронепоезд?

— А завтра мы отправимся в Бирзулу хоронить Котовского…

— Мне понравилось чье-то размышление, я даже записал его в своей записной книжке…

— Ваша записная книжка — настоящая кладовая.

— Вот это размышление или изречение, как хотите называйте: «В метрических свидетельствах пишут, где человек родился, когда он родился, и только не пишут, для чего он родился». А ведь это немаловажный вопрос. Но когда думаешь о Котовском, такой вопрос не возникает. Вот когда бесспорно ясно, кому отдал человек каждую каплю крови, каждый помысел, каждое усилие! Он служил большой правде, он боролся за счастье на земле. И этого не отнимет никакая подлость, никакая пуля, никакой заговор. Люди, которые рассчитывают выстрелами остановить ход истории, — это окончательно отчаявшиеся люди. История не из пугливых. А методы террора были скомпрометированы еще эсерами. Не понимаю, чего за них цепляются империалисты?

Марков рассказал Крутоярову о своей встрече в приморском парке и о финале этой встречи.

— Эх, жаль, что там не было меня! — вздохнул Крутояров. — Уж я бы его так не выпустил! Таких подлецов надо учить!

— Вам вредно, у вас сердце. Но можете мне поверить, я не оплошал.

Вечерами, когда немного схлынет жара, они медленно прогуливались по улицам, прислушиваясь, как камни потрескивают остывая. И снова говорили о Котовском, о его самобытности, о его яркой жизни. Все в этом городе напоминало о подвигах, о боях, об опасной подпольной работе… Марков запомнил многое, о чем рассказывал Котовский. И теперь они сообща пытались отыскать бывший кафе-ресторан «Дарданеллы» в Колодезном переулке — славную явку французской группы «Иностранной коллегии», часовую мастерскую на Большом Фонтане, где работал коммунист-подпольщик, дом номер одиннадцать на Провиантской улице, где Котовский встречался со связным Кулибабой…

Какое бесстрашие! Какая самоотверженность! Великая честь быть в числе таких деятелей, как Иван Федорович Смирнов (Николай Ласточкин), Жанна Лябурб и Елена Соколовская!

Но Марков больше мог рассказать о другом: о том, как в февральскую оттепель в 1920 году Котовский первым влетел на коне в Одессу со стороны Пересыпи — с той же стороны привезли его прах теперь, через пять лет… Марков и Крутояров посетили и Пересыпьский мост, побывали и на Нарышкинском спуске. Утомленные, они возвращались поздней ночью в гостиницу и засыпали сразу же, как только добирались до постелей, ныряя под прохладную простыню.

Пришел день похорон, одиннадцатое августа. Поезд с останками Котовского двигался медленно. На всем пути стояли толпы народа, на всех станциях происходили траурные митинги. Эскадрилья самолетов сопровождала траурную процессию. Шум моторов без слов говорил о том, что заботы Котовского об укреплении Красной Армии увенчались успехом.

Могила Котовского — у самого полотна железной дороги — быстро превратилась в холм живых цветов, венков из колосьев и муаровых лент с отпечатанными на них прощальными словами.

Рыдал военный оркестр аккордами траурного марша. Костя Гарбарь попросил у одного музыканта инструмент и занял место в оркестре, чтобы, как положено, проститься с командиром.

В телеграмме Совета Народных Комиссаров Украины было напоминание о том, что бои с черными силами мировой реакции еще не миновали.

«Крепче сплотим наши ряды!» — призывал Центральный Исполнительный Комитет молодой Молдавской автономной республики.