Котовский

— Вот что… красавчики мои… хе!.. детки мои! Вы присланы, да… да… в эти… хе… бла-го-сло-вен-ные места… Так я говорю, Кривцов? обернулся он к фельдфебелю, следившему, чтобы арестанты стояли в струнку и не шумели. — Так я говорю! — ответил он сам за безмолвствовавшего Кривцова.

Мерзлая дрянь висела в воздухе. Туман не туман, но всегда была здесь какая-то дымка. Ложбина, застроенная хибарками, почерневшими избами, почерневшими банями, дровяниками, изрытая, без садиков, без единого деревца, была неприглядна, уныла. Серая одежда каторжан, серые шинели солдат, которые их охраняли, — все не радовало глаз.

— Кривцов! — помолчав и некоторое время иронически оглядывая своих «деток», продолжал начальник. — Напомни, о чем я говорил? Ах, да, бла-го-сло-вен-ные места. Среди вас есть старики, они знают, они вам расскажут. Я только хочу вас предупредить: сюда вы прибыли, здесь и останетесь… А? Останетесь, говорю, подохнете, проще говоря.

По мере того как он произносил речь, он все больше пьянел. Но решил держаться и все высказать.

— Пре-дупреж-ждаю! — повысил он голос. — Бежать отсюда некуда тайга. Пробовали. Потом их находили. Не их, я неправильно выразился, а их объедки. Не лютый зверь, так мошка съест, гнус, комары. Что? Не советую.

Он посмотрел, все ли слушают и какое впечатление производят его слова.

— Все. Я вам обрисовал, если можно так выразиться, конъюн-ктуру… Кривцов, я правильно говорю? Мы вас будем охранять, будете получать пищу и тому подобное. Работа в шахтах. Все. А желаете — пожалуйста, не держу, отправляйтесь в побег. Христос вам в путь и богородица вдогонку! Хе! Хоть завтра!

И внезапно добавил:

— Р-разойтись!

В прибывшей партии каторжан Котовский выделялся и ростом, и всем своим значительным видом, сразу привлекавшим к нему внимание. Что было неожиданным для Котовского: оказывается, политические его знали, любили, и он сразу очутился в своей семье. Это были хорошие, образованные люди, всю свою жизнь отдавшие борьбе с самодержавием. Самые тяжелые испытания легче переносить, когда есть дружеская взаимная поддержка. И Котовский с первого же дня стал обдумывать и разрабатывать план побега.

Физический труд? Он не боялся физического труда. И ведь ему не было еще и тридцати трех! Он был полон сил, он очень хотел жить. Он спускался в глубокую шахту и возил в тачке руду.

Однажды в шахту хлынула подземная вода. Котовский чуть не утонул. Спасло только хладнокровие.

Пища здесь была лучше. Изредка можно было видеть северное небо.

Гимнастика не прекращалась, она вошла в привычку, неизменное правило. Гимнастика — и ведро ледяной воды, вылитое на шею, на плечи, на голову. Растирание — так, чтобы кожа горела. И пусть на нарах — все же молодой и глубокий сон.

Котовский все продумал. Он не ушел в побег просто так, сдуру, как некоторые бежали, особенно весной. Он исподволь расспросил, есть ли дороги, есть ли реки, как идти в лесу, — все разузнал. Он готовился больше двух лет. Он рассуждал так: ему уже за тридцать. Стоит ли так жить? Уж лучше умереть среди деревьев, на зеленом моховом настиле, под высоким небом, чем умереть здесь! Впрочем, он и не подумает умирать. И время выбрал подходящее: лютые морозы кончились, но ростепель не настала, мошки нет, реки не разлились, еще во льду, по руслу легче всего идти.

В конце февраля в Нерчинске еще и не пахнет весной. Разве что на небе появляются такие незимние, нежные прожилки. Но тоска по весенней ростепели уже начинает тревожить.

Вот почему нескладный парень в косматой папахе, в теплых казенных валенках, в белом полушубке, в рукавицах военного образца — конвоир, охраняющий выход из шахты, — в такой вот тревожный, полный предчувствий и в то же время неприветливый день хлопал рука об руку, делал пять шагов вперед, пять шагов назад и напевал. Брови заиндевели, ресницы тоже, но все-таки он пел, думая о своей деревне:

На окошке у невесткиКружевные занавескиИ герань красуется,Все интересуются…

Затем снова — пять шагов вперед, пять шагов назад… Хлоп-хлоп рукавица об рукавицу… Ну и холодище! Какая там, к черту, весна!

На окошке у невесткиКружевные занавески…

Котовский связал конвоира и запер его в сторожке. Взял его револьвер. Потом поднялся из шахты, убил часового, охранявшего лебедку, и ушел. Но ушел не раньше, чем переодевшись в его полушубок, нахлобучив на голову его теплую папаху, натянув на руки рукавицы военного образца и обув почти новые валенки, хотя «б/у» — бывшие в употреблении, как говорят каптеры.

Теперь можно в путь. Дорога свободна: впереди и позади, направо и налево необъятная, безлюдная, суровая и угрюмая матушка-тайга…

Их не очень охраняли, несчастных каторжан. Плохо одетые, на тяжелых работах — куда они могли деваться, когда кругом тайга?

В кармане погромыхивали куски сахара: откладывал их изо дня в день. Сахар — великое дело, сахаром можно питаться, когда бредешь по тайге. Прямиком к железной дороге было бы ближе, но приходилось идти окольным путем, чтобы не нарваться на заставу.