Коулун Тонг

Молодая женщина повиновалась. Ее язык нервно задрожал. Мистер Хун засунул кулон ей в рот. Сложив губы бантиком, она немного пососала его, точно леденец от кашля, а затем выплюнула на ладонь и испуганным голосом поблагодарила Хуна.

Тот, расхохотавшись, спросил:

— Где горькая дыня?

Услышав этот требовательный вопрос, подскочил официант — подскочил, подергиваясь, как подергивался весь вечер: нервы у него не в порядке, что ли?

— Я вам дал указания, — заявил Хун.

— Да, сэр.

— Горькая дыня, — завопил Хун. — Дурак, что ли?

Чепа всегда удивляло, когда он слышал, как два китайца общаются между собой по-английски, но то, что происходило здесь, вообще ни в какие ворота не лезло.

— Видите на этом столе какую-нибудь дыню? — С этими словами мистер Хун схватил нож и завопил: — Здесь? Или здесь? Или здесь?

Для доходчивости он ударял по столу ножом, всякий раз оставляя на запачканной скатерти узкий разрез.

— Ее не принесли, сэр, — сообщил официант, водя по своему блокноту пальцем. — Очень извините.

— Если вы ее не записали, это ваша проблема, — заключил мистер Хун. — Так что хватит со мной пререкаться, несите. Я сейчас хочу!

Он широко разинул рот, полный желтых зубов, железных коронок и ошметков еды. Язык у него был уже не синий, а бесцветный. Остекленевшие, переутомленные, испещренные красными прожилками глаза заплыли, исчезли в отечных складках. Голова взмокла от пота, волосы слиплись в сосульки.

Возможно, Хун не осознавал, что с того момента, как он наорал на официанта, прошло уже несколько минут. Он повернул свое хмельное лицо к А Фу и Мэйпин.

— Курочки, — пробурчал он и пустил слюни.

Чеп отлично видел, что они в ужасе. Так им и надо — нечего было приходить.

— Эй, вы чего это? Вы куда? — завопил мистер Хун совсем как на официанта. Но прежде чем вопль повторился, Чеп уже проскочил расписанный золотой краской вестибюль-арку и выбежал на улицу.

9

Пересекая бухту на пароме («ровер» не пожелал заводиться, и Чеп добрался с Пика до пристани на трамвае), Чеп остро терзался неясным предчувствием какой-то беды. Это предчувствие походило на безумие, перекидывающееся в явь из кошмарного сна, когда просыпаешься в жару, в мокрой пижаме, с привкусом клея во рту, терзаемый неопределенным чувством вины. Ты что-то украл, что-то сломал, кого-то обидел, непоправимо опоздал — подобными нелепыми промахами полнились все его сны. Стоя у поручней парома, Чеп заметил, что под водой, у самой ее поверхности, плавает раздутый, как воздушный шарик, пластиковый пакет. За пакетом тащилась мокрая веревка. Чепу стало любопытно, оборвут ли ее винты парома. Неподалеку подпрыгивала на волнах, каблуком кверху, туфля, словно отмечая место, где кто-то утонул.

За завтраком мать спросила: «Стряслось что-нибудь?» — и Чепу стало еще хуже: он и вправду подозревал, что стряслось что-то ужасное, но что? Не понять.

— До сколого сивданя, — услышал он. Голос был детский.

На сиденьях у поручней сидели мужчина и женщина, а между ними — их маленький сын.

— До скор-р-рого с-с-сви-да-ни-я, — произнес мужчина.

— До сколого сивданя, — повторил ребенок.

— А вы как поживаете? — сказала женщина.

— А вы как поживатете? — ребенок прямо-таки повизгивал от восторга.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, — проговорил мужчина.

— Раз, два, тили, четы, пя, шесь, — пропел малыш.

— До скорого свидания.

— До сколого сивданя!

Чепу было бы приятнее, если бы они говорили по-китайски. Урок английского он воспринял как укор себе. С учетом ситуации изучение этого языка вообще казалось бессмысленным занятием. Болезненно кривясь — людской гвалт его сегодня раздражал, — Чеп прошел на корму. Причин своего беспокойства он никак не мог нащупать, но отчетливо сознавал: сегодня что-то радикально изменилось. Появилось ощущение пустоты — будто какая-то намозолившая глаза вещь вдруг исчезла. Сегодня утром в мире появилась маленькая прореха, и Чепа снедало противное чувство, словно эту прореху проделал он сам. Нет, даже не прореху, еще хуже — пробоину в дне лодки.

Гонконг не был для него подлинным домом. Гонконг всегда был ему чужд; что ни день Чепа преследовало ощущение, будто все происходящее — наполовину сон. Кстати, видя настоящие сны, Чеп тоже воспринимал как свое лишь то, что находилось на первом плане, а дальше начиналось чужое; туман, предметы с размытыми краями, перетекающие друг в друга, — вот каково было обычное содержание его сновидений. Во сне он летал, раскинув руки, но редко знал, над какой страной летит, и никогда не приземлялся. Часто бывало, что Чеп уезжал с работы, покидал Коулун Тонг, входил вечером в бунгало — и при виде матери ему начинало чудиться, что он провел день в царстве абстракций, а теперь очнулся, вернулся в явь. Дурной воздух, кутерьма и яростный гомон города вынуждали его сидеть взаперти. «Я здесь живу, но не здесь я умру», — сказал Чеп себе. Нигде, кроме этого города, ему жить не доводилось, и все же Гонконг ему не дом. «Дом» — слишком высокое, слишком нежное для Гонконга слово. Может быть, дом Чепа в Альбион-коттедже — но Альбион-коттедж до самого конька крыши заполнила собой мать.