Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Анжелика назвала условное 10-е апреля (совершенно не будучи в нем уверена), медленно надела в гардеробе плащ, медленно вышла на улицу и неудержимо разрыдалась.

Пришлось сесть на лавочку и как-то привести себя в норму.

Вокруг текла регулярная жизнь, звенели трамваи, орали дети из колясок вокруг женской консультации, угрюмо волоклись куда-то случайные люди, Москва напитывалась воздухом мая, прокапал небольшой дождь, как капельница выздоравливающему, – и вот только она одна чувствовала себя как будто в ледяном вакууме, за стеклянной стеной, откуда ее никто не видел, не слышал и не понимал.

У них все было хорошо или по крайней мере нормально, и только у нее одной – очень, очень плохо.

Она тогда ничего не почувствовала к этому Коле, кроме легкой благодарности – за то, что он проявил к ней хотя бы вот такой, конкретный, чисто мужской интерес, но совершенно не собиралась с ним встречаться дальше. Но он как-то очень ловко нашел в ДАСе пустую комнату, какого-то отсутствующего коменданта, у нее кружилась голова, ей было плохо, он ее туда отвел, а дальше она уже не помнила, почему и как. Просто что-то начало происходить, и она подумала – да ладно, пусть все идет как идет.

Не было острых ощущений, ни плохих, ни хороших, Коля вел себя вежливо, был даже вдохновлен своим быстрым успехом, упорно звонил, звал на свидание, она опять пришла, и опять они оказались в ДАСе (комендант, что ли, в отпуск у них на этаже уехал, холодно подумала она, у них там небось очередь на эту комнату), но во второй раз она выяснила уже более отчетливо, что продолжать эти встречи совсем не хочет.

В тот майский день из поликлиники она добралась до дома с трудом.

Пришла, зачем-то разделась, совсем, до трусов, и стала разглядывать себя в зеркало. Впервые в жизни ей от самой себя стало противно, и она отвернулась.

Хотелось есть, но родители уехали на дачу, и еды в холодильнике не было. Подруга Голубева между тем ей тут же позвонила.

– Ну что? – голосом, полным лицемерной тревоги, спросила она.

– Что «что»? – раздраженно ответила Анжелика.

– Ты к врачу-то ходила?

Она помолчала.

– Ну да, в общем, все плохо…

– Да ладно! – страстно задохнулась Голубева.

Дальше они разговаривали уже целый час, причем говорила в основном одна Голубева, которая требовала привлечь мерзавца к ответу, может быть даже к суду, пыталась взять с Анжелики торжественное обещание, что она с ним «жестко поговорит», потом вдруг сама начала всхлипывать, потом трагическим шепотом спрашивала, что же она теперь собирается делать, к концу часа Анжелика уже была совершенно измучена и просто повесила трубку.

«Действительно, что же я теперь собираюсь делать?» – заторможенно подумала она и наконец уснула, не выключив свет.

Проснулась она в шесть утра, выключила вчерашний свет, оделась и пошла гулять. В переполненном автобусе хмурые люди ехали на работу, но на самой Большой Чертановской улице, где она тогда жила, почти никого не было. Бетонные (грязно-белые в обычной жизни) панели домов отсвечивали на солнце каким-то нелепым для себя золотистым оттенком. Деревья во дворах шумели холодной молодой листвой – был легкий ветер, градусов пятнадцать. На нее пахнуло какой-то странной свежестью, и она внезапно все поняла.

Конечно, она не будет оставлять этого ребенка!

Да, дура, да, нелепая идиотка, но все-таки не преступница, чтобы за один нелепый вечер нести пожизненное наказание. Не имеет она права делать этого ребенка несчастным на всю его длинную жизнь. Это очень страшно, но это ее выбор.

Анжелике стало необычайно легко.

Прошли нелепые мысли о том, а как же теперь сдавать сессию и вообще учиться. Прошел страх перед грядущим разговором с матерью (обойдемся без нее, вот где главная опасность, все женщины с определенного возраста страстно мечтают стать бабушками, обрести новую идентичность, все остальное для них не важно, ну ладно, ничего, что-нибудь она придумает, например мама опять уедет на дачу, у нее же там огромные огородные работы, ничего не заметит, не успеет заметить). Вообще постепенно, под влиянием этого принятого решения, прошел весь этот липкий ужас – перед жалостью подруг, перед презрением мира, перед чувством собственной вины и потерянности, чувством, что она не такая как все, что она обречена, напротив, вернулось злое и насмешливое чувство собственного «я» – да, я такая.

Ну я такая, да.

А вы идите все на хер.

Еле дождалась девяти утра, уставившись на будильник, раньше звонить не хотела, подруга любила поспать, и позвонила Голубевой.

– Ты только молчи, никому не говори, ладно? – сказала сразу. – А то я тебя прокляну. Навсегда.

– Обидеть хочешь? – спросонок спросила Голубева. – Ну так что решила-то?

Щеглова путано, но упрямо проговорила свою версию дальнейших событий.

– Ну это не так просто, как ты думаешь… – спросонья промямлила Голубева и громко зевнула. – Слушай, а ты вообще это… одна там, что ли, дома? Давай я к тебе сейчас приеду?

– Приезжай, – слабым от подступающих внезапно слез голосом ответила Щеглова.

– Ладно.