Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Когда все это случилось наконец и пришлось делать все эти глупости – застирывать простыни и полотенца в чужой квартире, потом сушить и гладить, потом идти домой на подгибающихся ногах, утешая Илюшу, что «все хорошо», – она вдруг ощутила, как давно, как бесконечно давно она ждала этого дня – чтобы это наконец развязалось у нее внутри. Развязалось, раскрылось, распустилось, чтобы растворилось в ней это напряжение, это волнение, эта неизвестность – все это, копившееся, как оказалось, с того дня, когда она впервые зашла в салон автобуса «Интурист».

С «чужой квартирой», а вернее с комнатой в коммуналке, все получилось очень удачно, не зря она так долго ждала, – родители Илюши съехались с бабушкой, а комната, где-то на Старой Басманной, в коммуналке, где жили еще четыре соседа, на время осталась бесхозной, соседи Илюшу знали, он часто к бабушке приходил, и вопросов не возникало, вообще в этом коридоре можно было раствориться, растеряться, настолько здесь были высокие потолки и ненужные просторы.

Они запирались в этой захламленной, полуразрушенной после переезда комнате и забывали обо всем.

Она понимала, что «вышла замуж» еще совсем по-детски, как Светка Лаврова, но ей не это казалось важным, – лежа с Илюшей под одеялом, она впервые ощущала себя как абсолютно свободный человек. Все встало на свои места, и все казалось нужным и осмысленным, включая разные глупости, без которых тоже в жизни не обойтись.

Одной такой глупостью был неожиданный визит Илюшиного папы на старую квартиру – он вдруг начал пытаться открыть дверь своим ключом, и они не знали, что делать.

Он сидел на кровати, накинув рубашку, готовый встретить отца с раздражением и гневом, Вика тоже не знала, что делать, и натянула простыню на голову. Но Илюша оставил ключ в двери. Папа повозился минуты три, потом постоял еще минуту и ушел.

В апреле ей нужно было пройти диспансеризацию. По каким-то уже забытым таинственным советским причинам она не могла уклониться, и все эти анализы и флюорографии были неизбежны.

В этом момент она вдруг поняла, что одновременно ее будут осматривать.

Поняла это она примерно за три недели до визита к врачам.

Каждый день она разговаривала с ними со всеми в уме.

Она не знала, что им говорить.

Не ваше дело?

Нет, наше, милочка, скажут они.

Да и вообще. И вообще.

То, что открылось в ней, – вот это удивительное, странное чувство незаполненной пустоты, как у них на работе, в бывшей церкви, – это было только ее и ничье больше. Зачем ей с кем-то этим делиться? Последние три дня она просто не могла заснуть.

Засыпала, конечно, под утро, но потом просыпалась с тяжелой, мутной, больной головой и бежала на работу.

Опаздывала, конечно.

Злилась на себя.

Слава богу, в какой-то из дней она встретилась с Илюшей.

– Ты что? – спросил он. – Что-то с мамой, с бабушкой?

Она призналась.

– Странно… – улыбнулся он. – Какое их дело? У нас есть такой закон, что нельзя?

– Конечно нет! – вспыхнула она. – Зря я тебе сказала, извини.

Накануне этого пыточного визита он позвонил ей и сказал, что должен кое-что отдать. С трудом и раздражением она выкроила полчаса.

Встретились на той же остановке, в Останкине, на трамвайном кругу.

– Вот смотри… – сказал он.

Он принес ей тяжелое бронзовое обручальное кольцо.

– Что это? – не поняла Вика Таль.

– Примерь.

– Это для чего?

– Ну примерь.

В холодном, только освободившемся ото льда пруду плавали утки. Звенели трамваи. Небо вдруг стало бледным, а потом голубым. Дул жуткий неприятный ветер.

– Они ничего тебе не скажут. Они увидят у тебя кольцо и все поймут.

Она заплакала.

– По-моему, это глупо, – сказала она сквозь слезы.

– А по-моему, нет.

И действительно, в женскую консультацию она пошла совершенно спокойно, и, наверное, поэтому ее ни о чем не спросили.

Она по-прежнему была совершенно свободным человеком.

На стриту (On the street)

Перед московской Олимпиадой 1980 года по домам стали ходить участковые милиционеры со списками. Проверяли, во-первых, имевших судимость. Затем тунеядцев, а также прочие «нежелательные элементы» – то есть тех, кто побывал в вытрезвителе, проходил принудительное лечение в ЛТП, имел вызовы «для беседы» в прокуратуру или, не дай бог, на Лубянку, ну и так далее. Алкоголиков, бомжей, проституток, диссидентов и других подозрительных товарищей (под это определение могли попасть поклонники эзотерических учений, йоги, маги, экстрасенсы, сыроеды, да и просто представители всяческих меньшинств, например геи и лесбиянки) – короче говоря, всех их срочно отправляли за 101-й километр, прочь из города, во внесудебном порядке и строго по предписанию. То есть не планируя в принципе сильно препятствовать их возвращению в родные пенаты, когда праздник мира и спорта наконец закончится. Конечно, подобных «нежелательных» в пуританской Москве тех лет было немного. Наверное, тысяч десять на огромный город. Ерунда, в сущности.

А вот подростков в Москве было много.

Они тоже попадали в группу риска, и их тоже не должно было быть в летней олимпийской Москве.