Ковчег Лит. Том 1

Они рассказывали, что подземными ходами соединены Ковалевская церковь, завод Эльворти «Красная Звезда» и железнодорожный вокзал. Из крепости тоже вели тайные ходы, один из которых на валу размыло весенними дождями. Но когда такой ход где-то открывался, его сразу спешили замуровать, словно скрывали какую-то тайну. И это предчувствие тайны нас не обмануло. Через несколько лет под городом (и вокруг) нашли богатейшие в Европе залежи урана, который очень был нужен для войны, чтобы не было войны.

В больнице отец считался мастером на все руки. Он ремонтировал часы, фотоаппараты, радиоприемники, медицинские приборы. Казалось, нет на свете такого устройства, которое он не смог бы отремонтировать.

Ведь что в ремонте главное — найти нужную запчасть. Поэтому никогда ничего нельзя выбрасывать — мало ли что может пригодиться для ремонта.

У меня тоже запчастей становилось больше.

По вечерам я раскладывал на столе все свои сокровища — зеленые сопротивления, коричневые постоянные конденсаторы и два переменных — большой и маленький, хромированный микрометр, две радиолампы, ферритовый стержень и главную свою ценность — трофейные немецкие наушники в латунном корпусе с надписью «OBETA».

В какой-то момент даже мелькнула мысль, что между запчастями существует невидимая связь. Примерно как с буквами, которые только в определенном порядке образуют слово. Поэтому и запчасти каждый раз старался раскладывать по-другому. И лишь потом надевал наушники, словно замыкая конструкцию, от которой можно ожидать всего.

Свой первый детекторный приемник я сделал через шесть месяцев. Он принимал одну единственную радиостанцию, которую удалось заманить в наушники особым расположением проводков, катушки и диода.

Теперь у меня было две жизни. В одной — я ходил в школу, обсуждал с Ленькой Французом и с как бы случайно оказавшейся рядом Светкой, что будет, если мы уйдем в подземный ход, а ход за нами замуруют бетоном. Поэтому он, Ленька, пойдет один. Кто-то должен оставаться на поверхности, чтобы знать, где его искать.

В подтверждение серьезности наших намерений Ленька Француз извлекал из пенала слегка примятую беломорину, чиркал спичкой и с прищуром сквозь дым смотрел на Светку, словно чего-то ждал.

Он честно докуривал до половины папиросы и, не глядя, передавал мне. От дыма вышибало слезу и хотелось сплевывать горькую слюну, но так было надо, чтобы еще хоть на немного задержать Светку, которая вдруг стремительно начала расти и взрослеть, и глаза у нее стали совсем другие… не как у той «девушки из Нагасаки», которой хромой Кеша посвящал свои песни.

А потом Светку засекли с нашим врагом — парнем из верхнего города по кличке Ганс, который провожал ее домой. Все знали, что у Ганса есть настоящий немецкий кинжал с надписью: «Mehr Sein als Scheinen»[1].

После школы я бежал к отцу, чтобы узнать, что «турецкое седло в норме», и добавить к своим запчастям милливольтметр, переменное сопротивление и реле от какого-то немецкого самолета.

Вторая жизнь начиналась, когда все ложились спать, а я надевал наушники и словно проваливался в мир иной, где звучали музыка и голоса невидимых людей, которые ловко умели запутывать на первый взгляд обычные слова: «Мой город — весь как нотная тетрадь, еще не тронутая вдохновеньем…»

Много лет спустя я, конечно, нашел, откуда были эти слова, которые мне тогда долго не давали покоя:

Вы, жившие на свете до меня,Моя броня и кровная родняОт Алигьери до Скиапарелли,Спасибо вам, вы хорошо горели.А разве я не хорошо горю

И разве равнодушием корюВас, для кого я столько жил на свете,Трава и звезды, бабочки и дети?Мне шапку бы и пред тобою снять,Мой город — весь как нотная тетрадь,Еще не тронутая вдохновеньем,Пока июль по каменным ступеням

Литаврами не катится к реке,Пока перо не прикипит к руке…

А самое главное — что эти слова были о нашем городе (пред которым мне тоже, как и гениальному поэту Арсению Тарковскому, хотелось «снять шапку»).

Но Тарковского тогда на нашей улице еще никто не знал — а потому я больше слушал музыку, которая ночью казалась важнее слов.

Отец тоже любил музыку, которая звучала в нем всегда, пока не понял, что ее никто не слышит. А чтобы услышали — нужен музыкальный инструмент, чтобы, как в детекторном приемнике, «замкнуть контур». И тогда он брал скрипку, гитару, аккордеон (в принципе, неважно, что) и просто начинал играть, сам себе, удивляясь и смеясь, словно совершал некое не до конца подвластное пониманию действо.

Наверное, он смог бы стать прекрасным музыкантом, но почему-то предпочел рассматривать турецкое седло и ремонтировать этот мир, пока еще не закончились запчасти.