Ковчег Лит. Том 2

На той стороне реки, впереди, стояла большая башня с голубой крышей, небесно-зелеными стенами и вытянутыми колоннами, а рядом еще несколько похожих, но не таких высоких. И на всех торчали лучами, едва различимые издали, будто бы солнечные, золотые кресты. Папа остановился. Ипполит смотрел на эти высокие здания, на разбросанные беспорядочно вокруг другие дома, уже с бордовой крышей, на длинные белые стены, окружавшие их. И думал: «Ух ты, какая крепость!»

Отец наблюдал за сыном, и ему понравилось, что тот так увлеченно все разглядывает.

— Это Оптина Пустынь, мужской монастырь, — сказал папа, — вон в той маленькой церквушке, в стороне от стен, видишь, буду теперь служить Богу.

— А почему не в большой башне? — спросил Ипполит.

— Большая башня — это колокольня, — папа посмотрел на часы, — пока будем к дому идти, сможешь услышать звон.

Ипполит любовался тем, как в воде отражается монастырь. Он подумал, что это похоже на мозаику. Было красиво и беспокойно.

Перелив колоколов они услышали на полпути к дому. Он звучал вдалеке, и можно было решить, что это кажется, что это мираж. Ипполит даже остановился, чтобы листья под ногами не шелестели. Какое-то стрекотание заглушило последние удары. Папа наклонился и шепотом сказал:

— Слышишь? Это, по-моему, аист.

Кто-то будто стучал деревянными палочками друг о друга. Потом звук прекратился. Ипполит всю оставшуюся дорогу смотрел в небо, вглядывался в кусты, но аиста так и не увидел.

Дом их стоял на краю оврага, папа сказал, что раньше там текла река, но теперь она стала гораздо у́же, а это — бывшее русло. Как же тогда тут играть в футбол, не в горку же бегать? Оказалось, за домом было еще целое поле. Но уже без высокой травы, почти лужайка, если бы не сорняки. Ипполит обрадовался — волки не смогут подкрасться незаметно.

Дом был одноэтажным, полностью деревянным, и там даже не было телевизора. Ипполит совсем расстроился. И соседей у них не было, ближайший — сторож Олег Федорович — жил в километре отсюда, у деревни Стенино. А в школу вообще нужно было в Козельск ездить.

Мама встречала их в дверях, в фартуке и юбке.

Она так улыбалась, что Ипполиту стало легко и немного счастливо.

Рюкзак давил на плечи, было промозгло и сыро. Солнце уже вышло, но все было затянуто таким туманом, что руку вытяни — едва различишь. Ипполит шел знакомым коротким путем, грязь налипала на кроссовки, хлюпала, противно проседала, пыталась утянуть.

Ипполит думал, как бы не было дождя. Укрыться будет негде, и переодеться потом тоже. Он задумался и даже не заметил, как пришел.

Ипполит остановился в нескольких метрах в тишине.

А потом долго стоял на пороге. Он смотрел сквозь проем на черные пустые стены, на голые бревна. Он смотрел, пытаясь понять, где гостиная, где прихожая. Пытаясь различить в острых развалинах знакомую мебель: большой рояль, платяной шкаф с маминой одеждой, советскую бабушкину антресоль. Он оглядывал грязную землю, пытаясь увидеть ненавистную в детстве клумбу. В слое сажи и пепла он старался узнать золотые волны красного ковра, по которому водил пальцем перед сном.

Ипполит зашел внутрь. Теперь там было так же по-осеннему холодно — больше не грела каменная печь, хотя она, виновница, причина, гордо и цело стояла посреди руин.

Все стало черно-белым. Серое глухое небо и мертвые обугленные стены. Крыши тоже больше не было.

Ипполит задрал голову. Между ним и бесцветным маревом летел аист. Широкий, с длинной вытянутой шеей, он завис прямо над головой Ипполита черным крестом. Все остолбенело, заледенело, остановилось, замерло.

Словно старая фотография где-то между страниц семейного альбома.

Ипполит проснулся от громкого шепота. Дверь в его комнату была приоткрыта, можно было рассмотреть край антресоли и угол, где на полках аккуратно расставленные иконы глядели белесыми глазами. Одна из них, в золотой тяжелой раме, смотрела прямо на Ипполита. Седой мужчина в желто-синей мантии упирался укоризненным взглядом, как бы спрашивая, чего не спишь?

Ипполит встал с кровати, надел теплые тапочки. Он слышал голос отца, но никак не мог разобрать слова. У двери он остановился, не стал раскрывать ее, не стал выходить сразу, он выглянул осторожно, неловко.

Отец сидел за столом, облокотив голову на руки, он был в растянутой серой майке и черных шортах. Мама всегда ругала его за то, что он ходил в них — из-за пятен и разводов.

На столе стояла темная бутылка без этикетки, маленькая граненая рюмка — Ипполит ее раньше не видел, наверное, из антресоли, — и что-то на белом блюдце, скрытое папиной рукой.

Ипполит незаметно приоткрыл дверь и перестал дышать. Маму все равно не было видно, она, видимо, стояла дальше, у кухни.

Отец говорил, не отнимая лица от рук:

— Я верю, верю, — Ипполит вслушивался, — но им-то я как могу объяснить? Как мне знать это все и все равно говорить о милости. У меня язык не поворачивается сказать, что все будет хорошо, я десятой доли такого не пережил!