Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Слыхивал я про тебя немало, — сказал Мамай.

— А я про тебя — еще больше.

Они подержали один другого за плечи, в очи поглядели, в душу заглянули, сердцем к сердцу прильнули.

— Вот моя кузница, — сказал Иванище.

— Ладная кузница.

— Вот моя женка, Анна.

— Вижу. Славная женушка.

— Вот мои дети.

— Завидую!

Они помолчали.

— Чего бродишь среди ночи? — спросил коваль.

— Не спится, вишь, сегодня.

— Всем не спится, — отозвался, берясь снова за молот, пан Станислав.

— Пришел поглядеть: кто это пристанище дал нашему Михайлику? — сказал Мамай и поклонился: — Прощайте, Анна! Прощайте, матинка! Прощайте, пане ляше! Прощай, Михайлик! Прощайте, люди добрые!

— Будьте здоровы, — напутствовали его двое гуцулов, нанявшихся недавно челядниками к Иванищу.

— Наведывайтесь, — молвил пан Станислав.

— Пускай, завтра… — сказал Мамай и вышел с Иванищем за ворота.

Они немного постояли.

Мамай глянул на черные развалины доминиканского монастыря, что поднимались над самой кузней, и спросил у москаля Иванища:

— Гнездо вот это? Пустое оно?

— Кому ж там быть? — пожал плечами коваль.

— Бог его знает… Ты тут близко живешь, поглядывай. Поглядывай днем. И ночью поглядывай.

— За тем и приходил? — спросил Иванище и пристально посмотрел на развалины того гнезда доминиканских воронов. — Ты что-то проведал? — спросил он Мамая.

Но никто ему не ответил.

Козак Мамай внезапно исчез.

Будто его здесь и не было.

15

Вот так он исчезал всегда.

Так и возникал повсюду.

Внезапно.

Все ему в Мирославе надо было увидеть, и возникал он той ночью везде: и меж воинством, что охраняло город со всей Долиной, подстерегая врага на передней линии обороны.

Появлялся и на недоступных для врага башнях замка, сооруженных здесь для польского короля французским инженером де Бопланом, на каменных башнях, что теперь служили нам.

Побывал и на выгоне, где мирославские молодицы и девчата из отряда гончаровой дочки Лукии учились по ночам колоть пикой с коня, сама ж Лукия гарцевала перед ними, как добрый козак, как большинство девчат той беспокойной поры.

Она показывала, как держать копье, как посылать коня вперед или назад, как держаться в седле.

Покрикивала на какую-то ядреную девку, что не умела удержать, как надобно, козацкое таволжаное древко копья.

— Сама толста, а голова пуста! Вот уж не люблю…

Побродил Мамай и по окраинам — за девчатами городской стражи. Тихие и сосредоточенные, сновали они по сонному городу под началом Ярины Подолянкн, временно заменившей дочь гончара, Лукию: панночка хоть и жила все время в предчувствии беды, но легкомысленно пренебрегала предостережением Пилипа-с-Конопель и дома не сидела, не береглась, а дядюшка ее, епископ Мельхиседек, и без того отягченный военными заботами, должен был еще тревожиться из-за ее небрежности к себе самой.

Снова и снова заглядывал Мамай той тревожной русальной ночью в мастерские ремесленников, где повсюду так поздно еще светились огни: люди не знали отдыха перед лицом справедливой оборонной войны.

И снова шел Козак по улицам — в том сложном душевном настрое, когда, в смятении, даже и сам себя не поймешь, не зная, чего хочешь.

Упасть ли в траву где-то в пустой степи?

Мчаться ли на коне неведомо куда?

Отплясывать ли гопака на людном майдане?

Иль с другом верным потолковать?

Или просто посмотреть на звезды?..

И он блуждал один.

Козаки среди ночи грузили на мажары хлеб, чтоб везти защитникам города.

В доме пана обозного, в большой пекарне, полыхало в печах.

Молодицы и старые деды-пекари ловко сажали в печь, в другую, в третью кныши и караваи для козачества, и никто не заметил, как меж ними появился Мамай.

Весь в муке, он управлялся столь же проворно, как в кузне или гончарне, словно бы только тем и занимался, что пек хлеб, и лицо его пылало вдохновеньем, какое осеняло его в любой людной работе, потому как — что б ни делал он, ему всегда хотелось петь.

Вот и сейчас он уже замурлыкал какую-то песню, тут же слагая ее.

Песня, рождаясь в тот миг, была еще невнятной.

А когда она зажурчала яснее, то и пекари ее подхватили, а за ними и молодицы залились, старательно выводя шутливую песенку про святой хлеб:

Слава хлібові святому,Наче сонце, золотому,Слава печі і дровам,Що дають поживу нам!          Хлібе-короваю,          Рости в край із краю —          На здоров'я нам,          На згин ворогам!

Чи у полі, чи у хаті —Слава вогнику й лопаті,—Ми й на світі не жили б,Як не був би добрий хліб!            Хлібе-короваю,            Рости в край із краю —            На здоров’я нам,            На згин ворогам!Треба силы воякові,Треба силы й для любові,—Все дає нам хліб святий,Наче сонце, золотий!            Хлібе-короваю,            Рости в край із краю —            На здоров'я нам,            На згин ворогам!