Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Я же — к примеру! Ты, шальная Дарина, расскажи-ка мне: как ты такого сокола… коли б ты была Смертью в нашей комедии… как бы ты смогла его поймать?

— Я ль не привлекательна? — жеманясь, спросила Настя-Дарина.

33

Чужая Молодица схватила Михайлика за руки и встала так близко, что тот всем телом почувствовал биение ее сердца, а Явдоха вскрикнула, напуганная чем-то таким непонятным и жутким, что сжало грудь:

— Пусти, ведьма!

Но Настя-Дарина и бровью не повела.

— Я ль не приманчива? — снова, красуясь, спросила она Михайлика.

— Приманчива, — повел широким плечом молоденький богатырь.

— Хороша?

— На взгляд… хороша.

— Слыхали? — победоносно сверкнула глазами Дарина. — От меня еще никто и никогда не отказывался! — И Огонь-Молодица спросила у парубка — Только на взгляд и хороша? А дальше?

— Одним глазам я никогда не верю.

— А ты пощупай…

— Михайло! — остерегая, крикнула матинка.

— Я и рукам не верю, — ответил хлопец.

— А ты поцелуй! — вскрикнула Огонь-Молодица.

— Э-э, нет! — оттопырил губу Михайлик. — Не верю и губам.

— Чему ж ты веришь? — вспыхнула шинкарка.

— Сердцу.

— Сердце ж — слепое! — простонала Огонь-Молодица. — Хоть, но правде говоря, и сердце у меня… — и быстро подставила хлопцу округлую грудь. — Послушай, как бьется! Ты ухом прильни.

— Не могу, — ответил парубок.

— Дай руку!

— Не хочу! — и добавил, обдумывая каждое слово:

Спокус на світі є багато:I молодиці, і дівчата,I оране, i цілина…Але ж любов бува одна!

И все живое и не смертельно пьяное, что было в тот миг в шинке, захохотало.

— Одна, одна! — одобрительно закричали все.

— И снова, гляди, побеждает Жизнь! — радостно крикнул Иван Покиван.

— Жизнь без любви ничего не стоит! — убежденно воскликнул Кохайлик, шваркнул об пол чарку, только осколки разлетелись, как брызги с гребня днепровской волны, и быстрым шагом подался к двери.

Матинка поспешила за ним.

За нею — спудеи.

Встали поляки и сербы, все, кто еще способен был передвигать ноги после угощения Михайлика.

А шинкарочка Настя Певная смотрела им вслед, и взгляд ее теперь, когда на нее никто не глядел, был страшным, зловещим, и левая щека ее подергивалась от затаенной злобы и пылала таким огнем, словно по ней кто-то ударил.

Пнув ножкой, обутой в красный сафьяновый сапожок, долговязого Панька Полторарацкого, который снова очутился под столом, она вернулась к своему делу, к посуде, но свечек возле стойки не гасила: там, не слыша острых пререканий о жизни и смерти, что-то писал и писал ученый гуцул Гнат Романюк, и его бледная рука становилась еще бледнее, когда он касался ею загорелого чела, иссеченного всеми ветрами Европы.

Он мысленно вникал во что-то, записывал и снова замирал в раздумье.

А Чужая Молодица, чуть кося глазами, ходила вокруг него на цыпочках.

Свечек так и не гасила, хоть уже вставало ясное воскресное утро, раннее утро июня.

Из-за двери поглядывала на пана Романюка, седого и мудрого, милая цыганочка Марьяна. Ей он зачем-то вдруг понадобился.

Она ждала, когда он выйдет из шинка.

Кусала в нетерпении губы, отчего они становились еще жарче и вдруг вспыхнули прекрасным цветком в первом луче восходящего солнца.

34

А оно вставало над Украиной, то солнце клечального дня, весело поглядывало сквозь тучи на свет божий, хоть и брехали собаки на него, хоть и война здесь опять заваривалась, и сияло оно одинаково — и собакам, и пташкам, которые встречали его щебетаньем, и одно-крыловцам, и нашим козакам, и палачу Оникию Бевзю, и василькам во ржи, и пану Овраму Раздобудько, что где-то там, должно быть, еще висел в мешке под окном у племянницы архиерея.

И люди в городе Мирославе уже шумели — на службе недремлющему богу войны: выступало войско, направляясь на край Долины, на встречу с врагом, тесали плотники какие-то колоды, но кузням то тут, то там стучали молоты, хоть и было воскресенье, да еще и троица, когда работа — смертный грех.

— Пора и нам за дело приниматься, мамо, — потягиваясь, озабоченно молвил Михайлик.

— Пора, — кивнула и паниматка.

— Куда это вы? — спросил Прудивус.

— В кузню, — с достоинством отозвался коваль.

— К нам так-таки и не пристанешь? — встрепенулся Иван Покивай, беря парубка за локоть. — Ты ж лицедей — от бога!

— Я — коваль от бога. — И Михайлик раскрыл свою ладонь, на коей спокойно поместилось бы десятка два яиц. — А сабли кто будет ковать?

— И на войну мы, должно быть, пойдем-таки, — молвила Явдоха.

— Все мы теперь, матуся, на войне, — грустно вздохнул Прудивус.

— Все трудятся для одоления врага, — добавил и Покиван. — В кузне ли, в войске… иль у нас, на подмостках, на службе у самой богини Мельпомены, которая воюет вместе с нами против гетмана Гордия Однокрыла.

— Разве это не война, — заговорил Прудивус, — вот такая, к примеру, интермедия, где запорожец поет… — И ранним утром на улице лицедей страшенным басом начал арию, написанную виршами того времени: