Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Однако на сей крик никто внимания не обратил, ибо рейтары, что проходили мимо, по-нашему не смыслили, а Прудивус так хитро подмигивал им, что те разумели: путаться в сложные отношения промеж шутником-рыцарем и его крикливым знакомцем из местного быдла — нет никаких оснований.

— Экая дрянь! — кивнул на Данила Иван Покиван.

— Он… этот рейтар… он переодетый лицедей! — визжал Пришейкобылехвост, но те, кто понимал его крики, на подмогу не спешили, а кто не понимал — тем было вовсе безразлично, чего, собственно, сердится немец, чего разбрехалась его собачка такса, чего верещит сей лысый и толстый туземец.

Вот почему никто не мешал Прудивусу, Ложке и Покивану тащить изменника-лицедея куда надобно, и вскоре они все трое оказались подле корчмы Янкеля Гирша, где они надеялись найти хоть какое-нибудь пристанище, еду и одежонку, затем что Прудивусу не терпелось поскорее переодеться: роль рейтара ему уже наскучила.

Они, все трое, четвертый — Ложка, стояли меж старыми тополями против корчмы.

Но… корчмы там уже не было.

9

Осталось лишь пепелище от той корчмы, где хлопцы, странствуя, не раз ночевали, зная твердо, что Янкель им — самый лучший, самый верный друг, пока, разумеется, у них водятся денежки…

Ни корчмы, ни корчмаря не нашли они здесь, а вести «пленников» по улицам малого хутора было небезопасно, ибо на первом же углу Пришейкобылехвост мог выдать их с головой, и Прудивус, со злостью двинув каблуком в зад бывшего товарища, сказал ему:

— Иди-ка ты к… — и выложил все, что думал.

— А вы? — спросил Данило.

— Мы туда не пойдем, — сморщился Иван Покивай. И обернулся к Прудивусу: — Надобно его сейчас порешить.

— Как?

— Потихоньку… как-нибудь.

Услышав сие, Пришейкобылехвост хотел было уже завопить караул, да с перепугу онемел и голоса, бедняга, лишился.

— Где ж мы его? — спросил Прудивус.

— А тут… — оглянулся Иван Покиван. — Ни души!

— Кричать станет.

— Раз-раз ножом… и всё!

— А кто это сделает? — спросил Прудивус.

— Ты…

— Отчего ж это я? — удивился Прудивус.

— Ты ж — рейтар!

— Нет, нет! Только не я!

— Почему же? За милую душу зарежешь!

— Я никого еще не убивал.

— А я?

— Сам же ты придумал.

— Коли отпустим его, выдаст. Тогда прощайся…

— Да оно так… — И Прудивус задумался, а Песик Ложка, с укором поглядывая, осуждая его говорящим взглядом, тихонько рычал. — Нет, не могу, — сказал, подумав, Тимош. — А ты?

Иван не ответил.

Тогда Прудивус так гаркнул своим басом на Данила, который уже чуть опамятовался и собирался завопить, что тот осекся вновь.

— Иди от нас, мерзавец! — крикнул Тимош.

— Иди, стервец, иди! — добавил и Покиван.

Гавкнул что-то и Ложка.

А Пришейкобылехвост, еще не веря своему счастью, окаменел и с места двинуться не мог.

— Прочь, паскуда! — заорал Иван Покиван и кинулся к нему с кулаками, отчего Пришейкобылехвост так пустился бежать, точно его метнули из пращи.

— Он таки выдаст нас, — кивнул ему вслед Покиван. — Надо б нам отсюда… куда-нибудь подале.

— Нет. Я спешу к хате Алексея Ушакова. Пообещал… Дитя же…

— Идем вместе, — предложил Покиван.

— Нет. Там — гнездо однокрыловцев. Да и сам гетман…

— А как же ты?

— Если схватят обоих, кто же станет читать добрым людям письма мирославцев? — спросил Тимош.

— Давай так: схороним письма где-нибудь здесь, вот хотя бы под этим камнем. А сегодня вечером тут же и встретимся… А?

— Жди до рассвета! — молвил Прудивус, обнимая худющего друга.

— До послезавтра! Буду ждать…

— Ладно. Коли не дождешься, иди в Киев без меня, один. Читай дорогой письма в корчмах, на базарах. Держись как подобает. Береги себя. А пока я сегодня буду ходить, чтобы к тебе не привязался кто-нибудь, попробуй тут маленько без меня… Покажи свои штуки на майдане. Пусть к тебе привыкают…

— А немцы? Однокрыловцы? Татары?

— Тоже будут смотреть… еще и денежки заплатят! — И, помолчав минутку, Прудивус еще раз обнял тощего товарища и сказал: — Будь здоров, пузанчик!

— Прощай, Тимош, — ответил Покиван и двинулся прочь от развалин корчмы.

Поглядев вослед сухопарому, Прудивус окликнул Песика:

— Пойдем, Ложечка!

— Гав-гав! — ответил тот, и они вдвоем отправились искать хату Алексея Ушакова.

Пушкарь ему с того берега вечор показывал, где стоит его хата, однако найти ее Прудивус почему-то не мог, ходил то туда, то сюда, везде натыкаясь на теплые пожарища.

— Где есть хата Алексей Ушакофф? — не забывая, что он немец, ломая и коверкая слова, спросил Прудивус у скрюченной бабуси, которая несла в беленьком платочке горшок с молоком или медом.

Бабуся молча поглядела на рейтара, отвернулась, а затем вдруг вызверилась:

— Сам же ты, ирод, этой ночью спалил его хату!

— Я?! — удивился Прудивус, забыв про свой наряд.

— Еще и спрашивает, пес поганый! — заверещала бабуся. — Ты же сам, собака, убил и жинку Алексееву! Ты убил! Ты!

— Авдотью? — похолодев, ахнул спудей.

Старушка скрылась, а Прудивус, склонив голову, так и остался у пепелища, думая про пушкаря, как тот будет ждать от него вести, доброй иль дурной… А что же он пушкарю передаст? Опоздал…