Козьма Прутков и его друзья

Роскошный гетманский дворец казался заносчивой крепостью, неприступной для молодого артиллерийского офицера.

Но уже на другой день денщик Дий проводил к нему посланца графа Алексея Кирилловича Разумовского, который в изысканных выражениях приглашал Михаила Николаевича осчастливить своим посещением концерт, имеющий быть в сей же субботний вечер.

Граф принял артиллериста весьма любезно и тотчас представил его едва ли не десятку молодых людей, дам и барышень, которые носили фамилию Перовских, считались «воспитанниками» Разумовского и жили во флигеле рядом с дворцом.

Жемчужников быстро стал своим в этом странном семействе. Он принимал участие во всех развлечениях молодых людей, с иными из которых сошелся весьма коротко, а на изящную Ольгу Перовскую заглядывался подолгу, да и она, понимая, что ею любуются, ласковым голоском расспрашивала мужественного и красивого офицера о его приключениях на войне.

Михаил Николаевич рассказывал о себе занятно.

Принадлежа к небогатому, но старинному дворянскому роду⁵, он был определен в Первый кадетский корпус. За успехи выпущен в 17 лет подпоручиком и назначен прямо в адъютанты к графу Аракчееву. И сразу же попал у того в немилость, забыв поздравить временщика по случаю церковного праздника.

Аракчеев был удивительно мелочен и злопамятен. Он изводил юношу придирками и даже позволял себе вызывать его в кабинет криком «Эй!», словно своего денщика, которого офицеры прозвали синицей, потому что у того вечно были под глазами синяки от аракчеевских кулаков.

Жемчужников попросил перевести его в один из полков, назначавшихся к походу за границу, но Аракчеев придумал ему нечто вроде ссылки — отправил на Кавказ. По дороге к месту службы юноша завернул в родную орловскую деревню Павловку, под Ельцом, где и задержался на целый год у матушки, не желавшей отпускать своего Мишеньку на войну с горцами.

Аракчеев наконец послал за ним нарочного — чиновника Попова, который по прибытии в Орел решил побриться и послал за цирюльником, а тот случайно увидел бумагу, где значилось поручение аракчеевца. Местные помещики дали знать Жемчужникову, чтобы он удирал на Кавказ, а сами постарались развлечь Попова, как могли.

Попов, не выполнив поручения, уехал из Орла женатым, и его дочь впоследствии стала известной писательницей и переводчицей Дантова «Ада» Кологривовой — «Фан-Дим».

Так, нечаянно оказав услугу словесности, Жемчужников оказался на Кавказе, где прославился образованием легкой казачьей артиллерии, лихо сражался и был награжден двумя орденами.

Он отличился и в Отечественной войне, и только уже во Франции, под Реймсом, ему не повезло. Разыскивая отставшее орудие, он принял поляков, воевавших на стороне Наполеона, за своих и попал в плен.

После взятия Парижа, он вернулся в свою батарею и проделал с ней путь в Россию. По дороге он оказал российской словесности еще одну нечаянную услугу, которую вряд ли можно назвать удачной.

К проезжавшему через Берлин Жемчужникову бросился какой-то оборванец и крепко ухватился за стремя.

— Миша, — кричал он, — ты узнаешь меня? Миша, я — Фаддей Булгарин.

Это и в самом деле был его однокашник по Первому кадетскому корпусу. Поляк по рождению, Булгарин недолго служил в русской армии, потом нищенствовал в Ревеле и пил горькую. Вынырнув в Варшаве, вступил в польскую армию и дослужился у Наполеона до капитанского чина. Попав в плен к пруссакам, он совсем было отчаялся и вдруг увидел Жемчужникова.

Михаил Николаевич вспомнил былые шалости в корпусе, но как-то запамятовал всегдашнюю ненависть Булгарина к России и его обещания при первом случае «пустить русским кровь». Теперь Булгарин просился в Россию. Жемчужников великодушно разрешил ему занять место в батарейной повозке и довез до Варшавы...

Часто потом вспоминал этот случай Жемчужников, наблюдая деятельность одного из самых могучих журналистов, странного человека, который был ненавидим всеми и тем не менее обладал непонятным обаянием, снискал дружбу Рылеева и Грибоедова, оставившего ему рукопись «Горя от ума».

— Был у нас случай в Германии, — рассказывал Жемчужников, — хотели мы перейти через реку, но куда не сунемся, везде глубоко. А на другой стороне какой-то немец стоит. Мой денщик Дий ему кричит: «Эй, как тут перейти?» Немец не понимает, а я молчу, смотрю, что дальше будет. Дий немцу знаками показывает — мол, переправиться надо на другую сторону. Тот все головой мотает. «Эка немецкая голова! — говорит мой Дий и, вынув из-за пазухи хлеб, показывает его немцу. — Ну, вишь ты, ведь это тут, в реке, где здесь брод?» Но немец такой непонятливый попался, что этот брод никак уразуметь не мог...

Михаил Николаевич говорил серьезно, а глаза его блестели совсем весело. Ольга Алексеевна хохотала. Жемчужников нравился ей все больше и больше.

Мать Перовских, Марья Михайловна Соболевская, и в свои пятьдесят лет была очень красива. Величавая, спокойная, она оставалась добрым гением семьи, и перед ее обаянием смирялся даже нелюдимый ботаник Алексей Кириллович Разумовский, не дававший своим незаконным детям и не принимавший от них никакой ласки.