Козни колдуна Гунналуга

Сначала, когда Торольф изгнал жену за ненадобностью, Хельга так и жила одна и приглашала сына время от времени, чтобы тот помог ей утвердиться во взаимоотношениях с бондами и с соседями, или просто когда начинала скучать по нему. И Торольф Одноглазый таким положением вещей был доволен, потому что именно к этому он стремился. Но однажды, когда Снорри приехал в очередной раз в отцовский дом после визита к матери, Торольф, со свойственной воину и владетельному ярлу проницательностью, заметил не свойственную сыну задумчивость и нерешительность, словно тот намеревался что-то сказать, но в привычном тугодумии своем не знал, с чего начать. Сын молча выслушал грубую тираду отца и ничего не ответил, хотя и терпеливость была ему вовсе не свойственна. Грубость Торольфа в тот раз была вполне обоснованной. Снорри знал, что отец готовится к выяснению отношений с одним из сильных соседей, но увел с собой свои три сотни воинов, чтобы помочь матери на границе с другим соседом, хотя там дело терпело и особой необходимости срочно решать его не было. А Торольфу, в результате отлучки сына, пришлось после непродолжительного боя, чувствуя, что его дружину могут окружить, отступить в свой дом за высокие дворовые стены и отказаться от битвы в поле. Это было по большому счету и позором, потерей авторитета, и признанием поражения. И положение обязывало немедленно восстановить свое имя и доказать, что связываться с ним впредь не стоит. Снорри прибыл, когда сделать это было еще не поздно, и отец, привычно не слишком вежливо, приказал утром быть готовым к выступлению. На что Снорри только отрицательно покачал головой. Длинные его волосы при этом мотались по плечам и по груди и говорили больше, нежели язык. Тогда только Одноглазый догадался, что предстоит какое-то выяснение отношений. И он понял, какое, еще до того, как Снорри начал говорить. И еще многое понял, потому что успел оглянуться и сразу оценил ситуацию — в комнате воинов Снорри было в два раза больше, чем его воинов, лежащих у очага, и воины сына были все оружными, в отличие от людей самого ярла, проявивших беспечность. Хотя беспечностью это назвать было нельзя, потому что тогда беспечным можно было бы назвать и самого Торольфа. Он никак не ожидал в этот трудный момент предательства со стороны Снорри. Как же могли ожидать такого предательства его люди, которые вообще не должны были вникать в семейные дела ярла.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Торольф, не веря, что сын посмеет поднять на него руку, но на всякий случай ухватившись под плащом за рукоятку длинного и узкого кинжала. Слабую сторону сына Одноглазый хорошо знал — Снорри считает, что его боятся. И потому он всегда готов к нанесению удара и редко бывает готовым к защите. И этим отец мог воспользоваться, если уж дело зайдет слишком далеко.

То, что начал говорить Снорри, было явно не его словами. Это были слова мстительной Хельги, и слова эти были для жадноватого ярла острее любого ножа.

— Я хочу сказать, что выступлю в твою поддержку только при одном условии.

Раньше Снорри никогда условий не ставил. Уважение к старшему в роде обязывало младших выслушивать только условия ярла.

— Я слушаю тебя. Что тебе подсказала твоя глупая голова или, что гораздо хуже, твоя неразумная мать? Она-то доброго никогда не присоветует, и я часто жалею, что еще в молодости не вырвал у нее язык. Это избавило бы меня от многих неприятных минут. А тебя от необдуманных поступков. Говори…

— Мы разделим с тобой имение поровну. Кроме того, часть своей доли ты выделишь матери. Ты же обязан о ней заботиться. Ее вины в твоем ранении нет.

— Ей я выделил столько, сколько этой старой кляче полагается, и даже, наверное, больше. А ты получишь не половину, а все, но только после моей смерти.

— Отец, не заставляй меня желать тебе смерти, — равнодушно попросил Снорри.

Скажи он это иначе, с чувством, с угрозой, в конце концов, Торольф оглянулся бы, не занес ли кто-то уже оружие над его головой. Но равнодушие в голосе сына говорило о том, что Великан просто повторяет выученные слова, звучащие как весомый аргумент. Наверняка Хельга заставила сына несколько раз повторить фразу, чтобы тот хорошенько ее запомнил. Он запомнил, но повторять устал, и потому теперь произнес ее так равнодушно. Но это была, пожалуй, самая большая вежливость, которую Торольф слышал от сына за все последние годы. Обычно Великан, с тех пор как стал взрослым и осознал свою силу, умел говорить только грубости, считая, что должен разговаривать с другими только так.

— Я могу постоять за свою жизнь. И даже перед сыном.

Уж чем-чем, а угрозами воздействовать на Торольфа было невозможно. И сын, и Хельга знали это лучше других. И потому Торольф понимал, что сейчас прозвучат другие слова, и опять слова, не свойственные Снорри, а только вложенные в его уста матерью, все и всегда умеющей просчитывать до тонкостей и не упускающей ни одной мелочи.