Крабат

Кружки, глиняные, с маленькими веселыми бесенятами по бокам, были подарком самого Шагала к новоселью. Летучий нидерландец, занесенный случайным ветром во французскую столицу, искал жилье поближе к центру, чтобы не тратить время на разъезды. Нашел, да такое, что хоть музей открывай. Настоящая мансарда, чердак под скатной изломанной крышей, причем не где-нибудь, а на Монмартре. Помог все тот же Шагал, безошибочно указав на двор, куда вела арка, напоминающая ворота средневекового замка. За нею — старый платан, знавший еще времена якобинцев, а дальше неровный квадрат обшарпанных кирпичных двухэтажек. В одной из них и удалось задешево снять мансарду. Художник, мрачно усмехнувшись, пояснил, что двор пользуется дурной славой. Совсем недавно во флигеле, что врос в землю прямо посередине, нечистая сила испекла заживо целую дюжину апашей, заглянувших на огонек к местной колдунье. Уроженец далекого Витебска презирал суеверия, нидерландцу же было все равно. Испекут — так испекут!

…Фамилию он выучил, хоть и не без труда, с именем же вышла загвоздка. «Йоррит» никак не выговаривалось, даже после полной шагаловской кружки. Выкручивался просто, сразу же поясняя, что, mijn naam is не просто Йоррит, а еще и Марк. Именно так, de tweede doopnaam[96], его звали в детстве, zelfs in Batavia. «Марк» же без особых трудов превращался в «Марека», чтобы с Шагалом не путали.

И все бы ничего. Но слишком много этого «ничего».

* * *

— Не все такие железные, как вы, Марк. Я потерял семью. Они живы, но я их больше не увижу. Брат… Даже не хочу о нем говорить. Мне снятся люди, которых я убил или не смог спасти. Вы читали в газетах: Хинтерштойсер и Курц, прекрасные ребята, скалолазы. Сейчас спорят, взяли они Северную стену, не взяли. Это не важно, главное то, что их больше нет. А мне стоило протянуть руку — в буквальном смысле! — и они были бы живы. И Хелена бы не погибла, если б не моя глупость. А еще я искалечил жизнь замечательной девушке. Мне не сжиться с этим, Марк. Вы сильный, я — нет.

— Я не железный, Марек. И счет у меня ничуть не меньший. Но когда боль становится невыносимой, я вспоминаю боль иную, куда более страшную. Боль моего народа! Боль тех евреев, кто сейчас там — в Германии, Чехии, Австрии, Швейцарии… Но о евреях знает весь мир, а кто помнит о сорбах? Я не смею учить вас любви к Родине, Марек. Просто когда вы решите, что спустились на самое дно, вспомните, что под вами не песок, а крышка адского котла.

— После Олимпиады Бесноватый объявит поход против «дегенеративного искусства». Устроит выставку — а мы устроим свою, а потом проведем несколько аукционов. Пусть платит за рекламу, сволочь! С нацистского пса — хоть шерсти клок! А будут деньги — будет и оружие.

— I posle jetogo vy skazhete, Marek, chto vy taki ne evrej! Не спешите покупать пушку, придумаем что-нибудь получше. Но это потом, а завтра вы нужны мне трезвым, выбритым и соображающим. Ясно?

— Tak tochno, tovarishh komissar!

— Комиссаром я был очень давно, еще в Витебске. Но, знаете, кожанка, почти новые галифе и сапоги из настоящего желтого «шевро» у меня еще где-то лежат[97]. Был бы сейчас 1919-й!.. Однако время на дворе почти вегетарианское, поэтому выражусь мягко: закисли вы тут, Марек. Пожалуй, следует вас как следует взбодрить.

— Не надо, Марк. Пожалуйста!

— Nado, Marek! Nado!..

* * *

Мансарда сразу напомнила ему мельницу из сна. Отомар даже хотел отказаться, но не отыскал подходящего предлога. Говорить же правду — опозориться перед Шагалом. Согласился, а потом каждый вечер смотрел, как растут тени на полу. Ближе, ближе, еще ближе…

…Вода у самого горла, тело словно в свинец обратилось, вглубь тянет. Не совладать с заклятьем Теофила-Мельника! Тогда напряг Крабат все силы, протянул ладонь, позвал девушку: «Спаси, помоги выбраться!»

Теофил, проклятый чернокнижник, не подавал голоса, но был где-то рядом, то ли за стеной, то ли уже здесь, под изломанной скатной крышей. Пару раз Отомар порывался его окликнуть, но вовремя запечатывал ладонью рот.

…Девушка опустила руку в воду — и Крабат вынырнул на поверхность золотым колечком на ее пальце…

Сейчас был день, но тени все равно густели, а еще давила тишина. Радиоприемник, старая полированная коробка, скучал в углу без половины ламп и проводов. Надо было сразу отнести в починку, но все время что-то мешало. Тишина оборачивалась немотой, ни услышать, ни слова молвить. Некому — и незачем.