Краем глаза

— Похоже, в наши дни многие хотят того же, — заметил Нолли.

— Похоже, — согласился Ванадий. — Поэтому у такого, как Каин, одна навязчивая идея сменяет другую: секс, деньги, еда, власть, наркотики, алкоголь, все, что угодно, придающее смысл существованию и не требующее самооценки и самопожертвования. На какое-то время он чувствует, что пустоты больше нет. Но субстанция, которой он наполняет себя, испаряется, и он вновь пуст.

— Так вы утверждаете, что страх может заполнить его внутреннюю пустоту, как секс и спиртное? — удивленно спросила Кэтлин.

— Даже лучше. Страх не требует от него соблазнять женщину или покупать бутылку виски. Всего-то надо открыться страху, и пустота заполнится, как стакан, подставленный под текущую из крана воду. Пусть это и может показаться странным, но Каин предпочитает оставаться в бездонном озере ужаса, отчаянно пытаясь удержаться на плаву, лишь бы не страдать от внутренней пустоты. Страх может придать смысл его жизни, но я собираюсь не просто наполнить Каина страхом, но утопить его в нем.

Учитывая изувеченное лицо, учитывая его трагическую жизнь, говорил Ванадий на редкость буднично. Голос звучал ровно и спокойно, даже монотонно.

Однако на Кэтлин его слова оказывали не меньшее воздействие, чем знаменитые монологи Лоренса Оливье в «Ребекке» или «Леди Гамильтон». В спокойствии Ванадия, его сдержанности чувствовались не только убежденность и правота, но что-то еще. И пусть не сразу, но она начала понимать, что это естественная реакция человека, в душе которого нет места пустоте. Душа его заполнена добродетелями, не рассеивающимися, как дым.

Они посидели в молчании, и Кэтлин нисколько бы не удивилась, если бы исчезнувший четвертак вдруг материализовался в воздухе и, упав, запрыгал бы по столу Нолли.

— Значит, сэр… — прервал паузу Нолли, — вы — психолог. Изуродованное лицо осветила улыбка.

— Нет. С моей точки зрения, психология — еще один легкий источник ложного насыщения… вроде секса, денег и наркотиков. Но я признаю: о зле мне кое-что известно.

За окнами погас дневной свет. Зимняя ночь пятнала улицы сгущающимся туманом.

— Мы бы хотели знать, почему делали то, о чем вы нас просили? — спросила Кэтлин. — Почему четвертаки? Почему песня?

Ванадий кивнул.

— Я тоже хотел бы услышать более детальный отчет о реакции Каина. Я, разумеется, читал ваши отчеты, они достаточно подробны, но многие мелочи могут открыться только в разговоре. А зачастую именно мелочи играют самую важную роль при разработке стратегии.

Нолли поднялся.

— Если вы разрешите пригласить вас на обед, чувствую, мы проведем отличный вечер.

Несколько мгновений спустя, уже в коридоре, когда Нолли запирал дверь на ключ, Кэтлин взяла Ванадия под руку.

— Как мне вас называть, детектив Ванадий, брат, отец?

— Пожалуйста, зовите меня Том. Меня заставили уволиться из полицейского управления Орегона, из-за лица признали нетрудоспособным, поэтому официально я более не детектив. Однако пока Енох Каин не за решеткой, где ему самое место, я остаюсь копом, числят меня в полиции или нет.

Глава 65

Ангел оделась во все красное, словно сам дьявол: ярко-красные туфли, красные носки, красные леггинсы, красная юбка, красный свитер и красное, до колен пальто с красным капюшоном.

Она стояла у входной двери, любуясь собой в зеркале в рост человека, терпеливо дожидаясь, пока Целестина упакует в сумку кукол, книги-раскраски, лекарства и коробки с цветными карандашами.

Хотя три года Ангел исполнилось лишь неделю тому назад, она выбирала наряд и одевалась сама. Обычно предпочитала одноцветную гамму, иногда добавляла шарф, пояс или шапку другого цвета. Но, бывало, смешивала цвета. С первого взгляда вроде бы хаотически, но при внимательном рассмотрении выяснялось, что цвета находятся в гармоничном единстве.

Какое-то время Целестине казалось, что девочка отстает в развитии от других детей: позже начала ходить, позже заговорила, медленно увеличивала словарный запас, хотя Целестина каждый день читала ей книжки. Но за последние шесть месяцев Ангел наверстала упущенное: просто она шла дорогой, отличной от тех, что описывались в книгах по воспитанию детей. Первым ее словом стала мама, как и положено, но вторым — синий. В три года, когда средний ребенок называет четыре цвета, Ангел могла назвать одиннадцать, включая белый и черный, потому что отличала розовый от красного, а лиловый от синего.

Уолли, доктор Уолтер Липскомб, который выводил Ангел на свет божий и стал ее крестным отцом, никогда не волновался из-за того, что девочка медленно развивается, полагая, что у каждого ребенка свой, индивидуальный темп. И пусть говорил Липскомб со знанием дела, по специальности он был не только хирургом-акушером, но и педиатром, Целестина все равно волновалась.

Впрочем, волноваться матери всегда умеют. Ангел видела в Целестине именно мать, она еще не знала и не могла понять, что судьба даровала ей двух матерей: одну — которая родила, и вторую — которая воспитала.