Крайняя мера

Закончив беседу с Рейли, Грэшем не пошел к воротам, где его ждали слуги. Часовые были сонными, как обычно, и за небольшую взятку позволили Генри в сопровождении Маниона пройти в камеру Томаса Фелиппеса. Выйти из Тауэра всегда труднее, чем попасть в него, но для узников, располагающих достаточными средствами, пребывание здесь напоминало жизнь на вполне сносном постоялом дворе с капризным и сварливым хозяином. Дверь в комнату Фелиппеса, которую можно назвать и камерой, была не заперта, и ключ понадобился лишь для того, чтобы открыть дверь в конце сырого коридора.

Апартаменты Фелиппеса были отнюдь не самыми лучшими в крепости. Именитые узники вроде Уолтера Рейли и его обвинителя и друга лорда Кобхэма содержались в комнатах, обставленных со вкусом и определенной долей шика, и им позволялось гулять в саду начальника тюрьмы. Фелиппеса содержали в одной из самых убогих башен. Окно его камеры было зарешечено и находилось очень высоко от пола, так что он не имел возможности насладиться видом сада, в котором привилегированные узники прогуливались и который чуть менее привилегированные обитатели Тауэра могли созерцать из своих окон. Кроме того, в камере Фелиппеса было совсем мало мебели.

Томас Фелиппес был маленьким невзрачным человечком с сутулой спиной, покрытым оспинами лицом и весьма темным происхождением. При дворе его презирали за невоспитанность и полное отсутствие хороших манер, но благодаря острому уму, способностям к языкам и умению создавать и разгадывать самые непонятные и сложные шифры он сделал карьеру, став одной из ключевых фигур в шпионской сети Уолсингема.

— Доброе утро, Том, — приветствовал его Грэшем, стараясь придать голосу бодрость, насколько это позволяла окружающая обстановка.

У Генри имелись все основания для паршивого самочувствия в стенах Тауэра, где ему в свое время пришлось пройти через всевозможные унижения и муки. Однако и без таких воспоминаний Тауэр неизменно наводил ужас на посетителей. Из его сточной канавы исходило страшное зловоние, а центральная часть Белой башни, построенная во времена Вильгельма Завоевателя, стала грубым и жестоким свидетельством не знающей пощады власти, в чем Грэшем мог лично убедиться. На древнем строении лежала печать безжалостности, и оно отличалось полным отсутствием красоты. Вместилище неслыханной жестокости, веками творившейся в его стенах. Наружные стены, свидетели многовековой истории Англии, выглядели такими же неумолимо непреклонными, как и сама башня. Одним словом, Тауэр представлял собой крепость в чистом виде, ставшую грубым инструментом в руках власти. Повсюду ощущалось дыхание зла, и даже иногда звучащую здесь музыку засасывал мрак, и она глохла, как и множество загубленных душ, застывших в безмолвном вопле отчаяния.

Когда Грэшем и Манион зашли в камеру, Фелиппес поднялся им навстречу, и его лицо на мгновение прояснилось, а затем снова нахмурилось и приобрело тревожное выражение, хотя он искренне обрадовался своим посетителям. Беспокойство Томаса не ускользнуло от внимания Генри, но он ничего не сказал.

— Господи! Сам Генри Грэшем, да еще вместе с великаном-слугой, который не отходит от вас ни на шаг! Как поживаете, сэр, и что нового происходит в мире?

После смерти Уолсингема созданная им шпионская империя стала приходить в упадок из-за отсутствия центральной власти. Тому Фелиппесу досталась выгодная должность сборщика денежных пособий, с бесконечными взятками и прекрасным домом, из которого ему было удобно наблюдать за теми, кто собирался отплыть к берегам Франции, и докладывать об их намерениях своему новому хозяину лорду Сесилу. Он жил в дружбе с Артуром Грегори, человеком Дорсета, славившимся талантом открывать запечатанные письма и снова их запечатывать, так, чтобы получатель ни о чем не заподозрил, и с бессовестным шпионом по имени Том Барнс. Все шло замечательно, пока в один прекрасный день Фелиппес не очутился в Тауэре, явно по приказу Сесила, где и пребывал по настоящий день.

— Мир мало изменился, Том, и люди в нем такие же порочные, как всегда, — весело ответил Грэшем.

— Ну, значит, действительно ничего не меняется! — рассмеялся в ответ Фелиппес.

После этого замечания он занялся содержимым корзинки, принесенной Манионом, в которой находились самые лучшие яства, обнаруженные им в доме. Кроме еды, предусмотрительный Манион положил туда три бутылки приличного вина, которые первыми подвернулись ему под руку при посещении домашнего погреба. От внимания Грэшема не ускользнула жадность, с которой Фелиппес набросился на еду.

Насладившись трапезой, он отхлебнул вина из простого стакана, стоявшего на голом столе, и взглянул на Генри.

— Другие бы на вашем месте уже задали множество вопросов, а вы сидите и чего-то ждете, да еще принесли мне еду и вино. Почему?