Крайний

Я мотанул головой утвердительно. По давнему опыту знал: если слушаешь Янкеля – слушай. Целиком и полностью. Наполовину – бесполезно.

И мы с ним пошли по Остру. Оба для вида веселые и устремленные в светлую даль.

В моей бывшей хате я не узнал ничего.

Там находилась глухая старуха, насквозь перевязанная платками: и вдоль, и поперек, и голова. А также трое детей различного маленького возраста. Один еще в люльке. Всего четверо.

Я говорю:

– Здравствуйте вам у хату, хозяечка! Я тут до войны жил. Зашел сказать доброе слово родным стенам.

Старуха молчит, но напряжение чувствуется.

Старший хлопчик тянет ее за подол:

– Бабця, бабця, то той жид, що тато казалы! Вин нас прогоныть на вулыцю! Чуеш, бабцю! Зараз прогоныть! Я за татком побижу!

Выбежал. И на меня оглянулся. Кулачком погрозил. Две девочки попрятались. Одна под лаву, другая – под печку. Старуха к люльке пошкандыбала, вроде ей там что-то срочно надо. А ребеночек там мирно спит. Ему ничего от бабкиного участия не требуется. Мне с порога видно. И Янкелю видно. Он мне подмигнул.

И во всю силу голоса произнес:

– Мы зараз пидэмо! Мы тилькы на хвылынку! Чуетэ? Вин тут житы не будэ! Вин у Чернигови живэ! У Чернигови, чуетэ?

Бабка взяла ребенка на руки, стала колыхать. А сама на него ноль внимания. На Янкеля пялится, силится прочитать по губам.

– Цяя хата за вамы зостанэться! Йому нэ потрибно ничого! В нього нова е! У Чернигови! Пэрэдайтэ свому сыну!

Янкель махнул рукой на прощанье и вышел первый.

А я прирос. Стою и стою.

Бабка с дитем стоит. Дите орет. Его ж разбудили до времени. Бабка специально и разбудила, чтоб орал.

Я ее замысел раскусил, быстренько подошел к ней и забрал из ее слабых старческих рук младенца. Она не проронила ни слова. Окаменела. Я младенца голого, мальчика, держу на руках и не знаю, что с ним делать. Как успокоить. Качаю из стороны в сторону. А в голове морок.

Тут прибежал маленький, что за отцом бегал. За ним забежал и мужик. Здоровый. Сильный по внешности.

Янкель курил за калиткой, не сориентировался или папиросу пожалел. Докуривал.

Мужик на меня с кулаками:

– Виддай дытыну. Виддай, кажу, – тихо говорит. – Забырай свою хату, а дытыну виддай.

Я держу. Руки затекли, не пошевелюсь. Только вожу глазами по хате из края в край, с угла в угол.

Мужик ко мне. И ударил бы. А у меня ж хлопчик заливается на руках каменных. Вроде заложник. Так мужик решил.

Тут зашел Янкель. Увидел такое страшное дело, взял у меня младенчика, в люльку засунул, качнул, люлька ходуном пошла по своему накатанному пути.

Я вернулся в себя.

Мужик ко мне – и замолотил кулаками прямо в лицо.

Бабка орет благим матом, и Господа, и черта вспоминает, дети кричат по своим углам.

Не помню, сколько длилось испытание. Янкель как-то положил всем нам конец. Меня за плечо одной рукой придерживает, чтоб я не упал от душевной слабости, мужику локоть назад завел, аж лопатка вывернулась, как у горбатого.

– Цыц! – говорит. – Цыц всем! И вы, мамаша, и ты, бешеный, и ты, дурак, – это в мою сторону. – Успокойтесь. Садитесь кто куда.

Расселись. Бабка заняла пост у люльки. Завела платок за ухо, чтоб хоть что-то в ухе застряло. Слушает.

Янкель провозгласил:

– Мы к вам с добром. Поздороваться. А вы ждали другого. Понятно. Вы детей против нас настроили. При них обсуждали. Что обсуждали, сами знаете. Нехорошо. По закону хата чья? Зайденбанда, – кивнул на меня. – Вы здесь живете на каких основаниях? На птичьих основаниях по случаю войны и ее последствий. И вот хозяин, – Янкель опять кивнул на меня, – добровольно отказывается от своей родной хаты. Чтоб вам в ней вечно жить с детьми. А ты его кулаками встречаешь! При детях. А ну, миритесь! И мы пойдем.

Я с готовностью протянул руку мужику.

Спросил:

– Как вас зовут?

– Дудко. Павло. Ивановыч.

– А меня Нисл Зайденбанд. Моисеевич.

– Я ж думав, ты хату назад забэрэш. А у мэнэ диты. Маты стара.

– Не. Не заберу.

– А як пэрэдумаеш?

– Не. У меня в Чернигове и хата, и всё.

В глазах Павла Дудки засверкали искры.

Он предложил:

– Ну як такэ дило, напыши одказ. Шо вид хаты своеи отказуешся у мою пользу. Зараз пидэм у контору, пэчатку поставымо. А? Нэ напышеш? Ни-и-и… Бачу – нэ напышеш… Обманюеш. Помучиты хочеш. Познущатыся з нас. Отаки вы уси! Всэ з вывэртом. Нэ по-людському…

Я взглянул на Янкеля. Янкель сплюнул. Но без слюны. Не пачкать же пол в чужой хате. Но подошвой по полу шоркнул.

– А что, Нисл… Пиши!

Я написал бумажку.

Втроем пошли в райсовет. Бабка с детьми смотрела на нас и махала руками.

В райсовете Музыченки на месте не оказалось. Оксана стучала на машинке. Объяснили ей суть дела. Она оформила бумажку. В каком-то закутке шлепнула печатку. Отдала Дудке. Тот побежал со слезами радости.

Янкель теперь взял инициативу в свои руки. Объяснил, что я уезжаю утречком, на самом рассвете. Просил поблагодарить Музыченку. Хлопал меня по плечу, чтоб я улыбался. Но я ни разу не сумел разорвать свои губы.

Потом на очереди находился Винниченко.

Янкель отказался даже стоять на дороге возле его хаты. И совершенно справедливо. Уже если идти – так заходить. А не заходить – так и не идти.