Крах нацистской империи

«Условия тройственного пакта обязывали нас оказать помощь Японии только в том случае, если она сама подвергнется нападению. Я направился к фюреру, объяснил ему юридические аспекты сложившейся ситуации и сказал, что хотя мы приветствовали нового союзника в войне против Англии, но это означало, что мы имеем теперь и нового противника, с которым придется иметь дело… если мы объявим войну Соединенным Штатам…

В тот момент фюрер придерживался, очевидно, мнения, что теперь Соединенные Штаты будут вести войну и против Германии. Поэтому он приказал мне вручить паспорта американским представителям».

Это было то самое решение, которого ожидали в Вашингтоне Рузвельт и Хэлл. На них оказывалось определенное давление, чтобы конгресс объявил войну Германии и Италии 8 декабря — тогда же, когда была объявлена война Японии. Но они решили повременить. Бомбардировка Пёрл-Харбора вывела их из затруднительного положения, а сведения, которыми они располагали, убедили, что своевольный нацистский диктатор сделает это еще раз[141]

. Они размышляли над перехваченным донесением посла Осимы из Берлина в Токио от 29 ноября, в котором сообщалось: Риббентроп заверил японцев, что Германия присоединится к Японии, если та окажется «втянутой» в войну против Соединенных Штатов, никак не связывая немецкую помощь с обстоятельствами, которые можно расценивать как агрессию. Это был карт-бланш, и у американцев не осталось сомнений насчет того, что сейчас японцы настойчиво требуют у немцев в Берлине уважать взятые на себя обязательства.

Немцы согласились их уважать, но только после серьезных колебаний нацистского фюрера. Он назначил заседание рейхстага на 9 декабря, но потом перенес его на два дня, то есть на 11 декабря. Как докладывал позднее Риббентроп, фюрер, очевидно, принял решение. Он был сыт нападками Рузвельта на него и на нацизм; он больше не желал мириться с акциями военного характера, предпринимаемыми американским флотом против немецких подводных лодок на Атлантике, про которые почти в течение года постоянно твердил Редер. Его ненависть к Америке и американцам нарастала, и, что оказалось для него в конечном счете хуже всего, усилилась тенденция к катастрофической недооценке военного потенциала Соединенных Штатов[142].

В то же время он сильно переоценивал военную мощь Японии. По существу, он поверил, что, когда японцы, обладающие самым мощным, по его мнению, флотом в мире, расправятся с англичанами и американцами на Тихом океане, они обрушатся на Россию и помогут ему завершить его великое завоевание на Востоке. Спустя несколько месяцев он говорил некоторым из своих последователей, что считал вступление Японии в войну «исключительно ценным» уже в силу выбранного для этого момента.

«Это произошло фактически в тот момент, когда превратности русской зимы оказывали наиболее сильное давление на моральное состояние нашего народа и когда каждый в Германии был удручен тем, что рано или поздно Соединенные Штаты вступят в войну. Японское вмешательство, с нашей точки зрения, было весьма своевременным».

Нет также сомнений в том, что внезапный и мощный удар Японии по американскому флоту в Пёрл-Харборе вызвал у него восхищение — тем более, что это была «внезапность» такого рода, к которой он сам так часто прибегал. Об этом он сказал послу Осиме 14 декабря, когда награждал его орденом: