Крамола. Книга 1

Свободненский кузнец Анисим Рыжов вернулся с каторги в апреле. Пришел в село по-воровски, ночью, голодный и насквозь мокрый: лед на речках уже вспух, посинел и едва держал человека. Через Повой, побитый полыньями и вымоинами, он полз по горло в снежной каше и не чувствовал холода. Дом его светился на угоре высокими окнами. Анисим постоял у заплота, перевел дух и прямым ходом направился в кузню, темнеющую на задах усадьбы. Впотьмах нашарил скобку, отворил дверь и шагнул к козлам у горна, где всегда стояли инструменты. Под ногами загремело железо, руки наткнулись на перевернутую чурку с наковальней. Во дворе забрехала собака. Анисим замер на миг, принюхиваясь к запаху окалины и стылого железа, потом отшвырнул с пути тяжко вздохнувший мех и отыскал в темноте козлы. Инструментов не было. Под руки угодили сломанные клещи да тяжелый бородок на длинной ручке. Между тем пес рвался на цепи, чуя чужого, будил и будоражил соседских кобелей. Анисим выдернул из козел бородок, нащупал разбитый в гриб обушок, привычным движением осадил его на черне: ничего, и такой инструмент сойдет…

Анисим миновал последний проулок и взбежал на крыльцо Досиной избы. Дверь оказалась незапертой. Тащить или грабить здесь было нечего, кроме бесштанной ребятни, поэтому хозяин не закрывался и спал спокойно. Анисим вошел в темную избу и ощутил лицом теплую печь. Сопенье и храп доносились со всех сторон. Никто не вскакивал на собачий лай, не льнул к стеклу, всматриваясь в ночь. Анисим прошел наугад в горницу, сунулся руками в смутно белеющую постель, рывком сбросил лоскутное одеяло. Сухая, черная старуха приподняла седую голову и зашамкала проваленным ртом; темная, скрюченная рука сотворила крест.

— Где постоялец? — спросил Анисим.

— Феодосий… — слабо позвала старуха, вжимаясь в угол.

— Святый боже! — ахнул Дося, посвечивая лысиной. — Никак, Анисим?

— Я это, я, — успокоил Рыжов. — Ну, выказывай ирода своего!

— Дак нету его! — чему-то обрадовался Дося и спустил с печи босые крючковатые ноги. — Как тебя угнали, он в Березино подался.

Анисим поиграл бородком, сунул его за опояску и прижался к печи: от тепла заныли руки, жгучая боль потекла по телу.

— Собирайся, со мной пойдешь, — твердо сказал он.

— Дак что за дело у тебя, ночью-то? — Дося не дышал.

— Тебя не касается… Только укажи.

— Потерпел бы до рассвета, — испуганно посоветовал Дося. — А там каждый укажет…

— Нет больше моего терпения, — выдохнул Анисим. — И так терпел…

— Ой, худое ты задумал, Анисим Петрович, — простонал Дося. — Ведь он нынче во-он где! Рукой не достанешь…

— Достану! — рявкнул Рыжов и сволок Досю с печи. — Одевайся!

— А ты не командуй! — вдруг огрызнулся тот. — Не командуй в моей избе! Нынче власть народная, дак все равны. Царя вон батюшку и того скинули, а тебя…

Анисим схватил Досю за шиворот, встряхнул так, что затрещала рубаха и вмиг обвисли плечи.

Дося сдернул с веревки портки, запрыгал на одной ноге, стараясь угодить в штанину.

Анисима вновь клонило в сон, тепло и боль дурманили голову. В горнице молилась старуха и тоненько, по-кошачьи, плакал ребенок.

— Анисим Петрович! — вдруг спохватился Дося. — А ты какой партии будешь? Какой веры?.. Есть антихристы, большаки-меньшаки есть, а ты?

— Каторжанской я партии, — наслаждаясь теплом и полусном, вымолвил Анисим. — Самой народной.

— Во-он как, — Дося сунул ноги в опорки пимов. — Тебе срок вышел или утек?

— Меня революция выпустила…

— А-а, — протянул Дося. — У нас такой партии еще не бывало… Дак тебя тоже в начальники выберут? У нас от всякой партии выбирают. От большаков Ульяна Трофимовича, конюх-то у барина был, помнишь?.. От меньшаков Елизара нашего. А Пергаменщикова — от антихристов. Черное знамя себе сшил…

— Я его казнить буду! — очнулся Рыжов. — Смертью карать!

— За что? — ахнул Дося.

— Чтоб народ не смущал.

— Дак он же за народ стоит! И от народа в начальники выбран.

Дося вывел из сарая малорослую монголку, накинул хомут, торопливо завел в оглобли саней. Анисим сел на голые сани, скрючился, стараясь сохранить парное от мокрой одежды тепло, стиснул зубы. Поругиваясь, Дося заправил дугу в веревочные гужи, засупонил кое-как, подтянул чересседельник и стал вязать вожжи. Анисим не выдержал, перепряг коня, подвязал, подправил сбрую, вздернул голову лошади к дуге, затянул повод через кольцо и сам взял вожжи.

— Но, пошла!

Монголка потрусила мелкой рысью, загремели полозья по стынущему, леденелому снегу, и враз по всему селу забрехали собаки.

— Елизара бы кликнуть, — стонал Дося, держась за разводья саней. — У него и лошади справные, и ростом эвон какой, не гляди, что в меньшаки записался…

— У тебя хлеба нету? — вдруг спросил Анисим. — Есть хочу — помираю…

— Дак хлебушек дома остался! — спохватился и обрадовался Дога. — Может, вернемся да поедим? Поди, щи-то горячие стоят, а?.. И самогоночки найду!

— Вытерплю, — сквозь зубы выдавил Рыжов. — Потом и погулять не грех.