Крамола. Столпотворение

Первая мысль была невыносимо обидной: прорвались, а раненых оставили умирать под солнцем. Торопились скорее уйти за железную дорогу – поджимали казаки из степи. И все равно слишком жестоко, ибо в любой ситуации вынести раненого – святой долг на войне. Убитых и тех вытаскивают под обстрелом и потом хоронят, не отдавая на съеденье зверью и птицам, во власть тлену…

А тут – раненого бросили. Да что же это за война такая? Он пополз на коленях в другую сторону, продираясь сквозь нетоптаную траву, и наткнулся на чьи-то разбросанные ноги в обмотках, сползших к самым ботинкам. Птицы снова захлопали крыльями, и в тот же миг Андрей услышал крутой, забористый мат. Человек ругался совсем рядом, и, видимо, это он спугнул стаю воронья.

Андрей закричал и хотел подняться на ноги, однако что-то упругое и жесткое задело по лицу, опахнув горячим воздухом.

«Ворон, – мгновением позже подумал он. – И вороны ослепли…»

– Еще один! – послышался рядом радостный возглас.

Чьи-то сильные руки взяли его под мышки; Андрей ощутил чужое дыхание.

– Глаза… – проговорил он. – Не вижу.

– Глаза вроде целые, – сказал человек. – Лоб и щеку расхватило.

– Ты кто? – спросил Андрей.

– Ковшов я, из второй роты был, – ворчливо проговорил человек. – Погоди, сейчас промоем глаза-то и рану завяжем. Я тут бурдюк с водой нашел. Полный! Ведра на полтора будет… Ты ляг. – Он помог ему лечь. – Веришь, мужика пополам развалили, а бурдюк целехонек.

Большая жесткая рука стала мыть лицо; нестерпимо холодная вода текла упругой струей. Пальцы выцарапывали из глаз засохшую кровь, трогали рану. Вода попадала в рот и нос, Андрей за–хлебывался, глотая ее.

– Во, отмоем, и прозреешь, – приговаривал Ковшов. – Целы вроде… А кость задело, шмат кожи снесло, болтается… Я его отрежу, все одно не прирастет.

– Надо идти! – спохватился Андрей. – Казаки!

– Завяжем рану да пойдем, – балагурил Ковшов. – Ну-ка моргай, ну? Я лить буду – ты моргай.

Березин пытался сморгнуть красноту, но мысль о казаках отвлекала внимание. Сколько он пролежал? Час? Два? Если больше, казаки уже где-то близко…

Андрей оттолкнул руки Ковшова и сел:

– Надо собирать людей, Ковшов. Где полк?

– Дак попробуй собери, – хмыкнул тот. – Разлегся весь полк… Воронье вон уже глаза повыпило…

– Что-о?!

– Ты лежи, лежи. – Он придавил Андрея к земле. – Я рану завяжу, а то кровища… Там комиссар еще лежит, вроде отходит – не поймешь. И еще один из третьей роты…

– Где люди? Ушли?!

– Никто не ушел. – Ковшов заматывал ему лицо. – Говорю, все тут… И наши, и не наши. Лежат вон… Чехи хотели уйти, да я их из пулемета пощипал. Человек пять токо и убежало… А из белых один остался. Во-он ходит, поет, слышь?.. Умом тронулся.

Смысл слов доходил трудно, мешали руки Ковшова, мешал бинт, стискивающий огненное лицо…

Андрей оттолкнул Ковшова с пути и пошел, волоча ноги. Через несколько шагов запнулся о мертвого, упал и в другой раз встать не смог, пополз.

– Куда? – закричал Ковшов. – Нам в другую сторону!

«Положил? Всех положил?! – лихорадочно и со страхом думал Андрей. – Всех положил…»

Ковшов догнал его и помог подняться. Держась за высокую траву, Андрей вновь попробовал сморгнуть красное марево – бесполезно. Сумасшедший ходил где-то рядом и в который раз уже пел одну и ту же никогда не слыханную песню:

У меня в доме да сподиялося,

Вороной конь да на ноги пал,Молода жона да с ума сошла,Малы детушки да на куть легли…

– Может, стукнуть его? – посоветовался Ковшов. – Чтоб не маялся?

Бинт стянул челюсть – говорить стало совсем трудно, и Андрей лишь цедил слова сквозь стиснутые зубы. Он пошел в ту сторону, куда стоял лицом. Шарил руками пространство, передвигал тяжелые ноги. Через несколько шагов снова наткнулся на человека, склонившись, на ощупь отыскал лицо. И не видя его, узнал мертвого, как узнают слепые. Он не помнил фамилии убитого, не знал имени, однако сразу представил его живым: кажется, был он из студентов и его просили читать вслух, еще там, в Уфе, когда формировался полк. Он читал, красноармейцы слушали и глядели на него с уважением, даже чуть робели. Но в казарме над парнем посмеивались, воровали у него ботинки, ремень, затвор из винтовки и дразнили потом, что не отдадут; он верил и, как мальчишка, гонялся за обидчиками. Игра нравилась бойцам так же, как и его чтение…

Потом Андрей наткнулся на комроты Шершнева, узнал маленького красноармейца, который все время нес носилки с раненым. А рябой, тот, что хотел отобрать бурдюк с водой у ополченца, лежал в обнимку с кем-то незнакомым, в погонах, намертво сцепив руки на горле…

И ползая так между убитыми, в застывшей и не ушедшей в сухую землю крови, Андрей понял, что плачет. Соленые слезы впитывались в бинт и разъедали рану; онемевшая половина лица приобретала чувствительность. Он полз наугад, но везде натыкался на мертвых, лежащих вперемешку; один – знакомый, другой – с погонами, чужой; словно кто-то умышленно разложил их так на его пути.