Красавица и чудовище

Я вместе со своим театром улетела на гастроли в Англию. В какой-то английский городок позвонила мне мама, и я в трубке услышала, что Галя, моя старшая сестра, плачет. Перед отъездом я договорилась с известным профессором-урологом из 67-й больницы, чтобы тот посмотрел папу. Этот врач наблюдал его последние два года, я не помню его фамилию, да и не хочу ее вспоминать. Именно он занес папе смертельную инфекцию синегнойного сепсиса. У папы дома стоял сложенный чемодан, он на чемпионат мира собирался, и я решила, чтобы ему там было полегче, пусть профессор еще какие-нибудь лекарства ему пропишет. Не относятся у нас в больницах к старикам так, как полагается… Я уехала в день папиного визита к профессору, звонила домой еще с дороги до встречи с труппой. Дозвонилась из Лондона, как только он с Галей от врача вернулись. Папа мне говорит: «Дочка, я никогда больше к нему не пойду, он так со мной зверски обращался, и ты деньги больше не трать, он лекарства прописал все валютные, не покупай». Я ему: «Папа, для чего же мы работаем? Чтобы лекарства были». На следующий день я утром позвонила домой, а у папы температура сорок. Мама этого горе-профессора вызвала, он пришел, посмотрел папу, поставил диагноз типа: рассчитывать надо на Бога — и благополучно исчез. Ничего не сказал, не предупредил, что папу надо срочно госпитализировать. Температура ведь держится сорок градусов, естественно, она отражается на почках, отвезли бы папу сразу в госпиталь, его еще могли бы спасти. Утром мама к нему подходит, а у него на фоне этой огромной температуры случился микроинсульт. Когда я днем позвонила, он уже не говорил, показывал глазами, чего хочет. Привезли бы его к нам сразу, мы бы его вывели из такого состояния, говорили мне потом врачи в Первом Медицинском. Мама сказала: «Решай сама, в какую больницу положить». Я только приехала в Англию, но тут же снова в самолет и обратно в Москву.

Я верила врачам Первого Мединститута, всегда сама лечилась у Абрама Львовича Сыркина, он меня спасал, когда у меня случился микроинфаркт после Олимпийских игр в Калгари. Абрам Львович меня наблюдал много лет, и я доверяла ему абсолютно. У них хорошая реанимация, правда, лекарства надо иметь свои. Папа находился в реанимации шестьдесят три дня, ему становилось то лучше, то хуже. Синегнойкемия. Мой муж в Германии покупал и пересылал в Москву какое-то редкое лекарство. Сперва папе его дал Сергей Миронов, врач Президента. Дал две упаковки. Отцу этот препарат вводился каждый день. Сделали и операцию в урологии, потому что начали отказывать почки. Подключили к аппарату, но снять его так и не удалось. Он уже не мог сам дышать. Боролся из последних сил, но все реже и реже приходил в себя. Тогда, в мае 1996-го, закончился тот чемпионат, на который он собирался, но так и не попал. Я говорю: «Папа, милый, если б ты знал, что сегодня твой любимый отечественный хоккей проиграл». Рядом стояли врачи, и вдруг у него впервые за много дней появился осознанный взгляд, он глазами мне показывает что-то, все аппараты заработали, сердце застучало, он пришел в себя и с этой минуты стал понимать, что с ним. Он очень хотел выкарабкаться. Когда меня увидел первый раз в больнице, долго на меня смотрел, а говорить не мог. Он смотрел на меня, и я понимала, что он хочет сказать — теперь вся семья ложится на мои плечи, что он мне верит, он знает, если я приехала, все будет хорошо, иначе я сейчас же все переверну, всю больницу вверх дном. Он хотел жить, но потом в какой-то момент понял, что нет сил бороться. Мама к нему пришла, а он вырвал при ней все провода, показал, что не надо больше его мучить. Он продолжал находиться в реанимации, его состояние не ухудшалось и не улучшалось…

На мой взгляд, папа прожил и очень счастливую жизнь, и очень несчастную. Он успешно занимался любимым делом — а это всегда счастье, а несчастную потому, что он был недооценен. Всегда же хочется признания при жизни. Папа был поистине великий в своем деле человек, именно его ребята добились признания в НХЛ. Это его мальчишки там начинали, это он, пусть не впрямую, но их воспитал. Папа работал 24 часа в сутки, он, в общем-то, уже на пенсии со своей «Золотой шайбой» никому покоя не давал. К мальчишкам ездил полуживой, хромой, на костылях, но ездил, вначале вставал на коньки, опускался на колени, тренировал их, показывал своим примером, как нужно преодолевать боль. Ездил по Северу в настоящей бурке, и всюду сопровождала его старшая дочь. Галка ради него ушла с любимой работы в школе. Ушла ради того, чтобы отцу продлить жизнь. Меня же дома никогда нет, моя задача — зарабатывать, обеспечивать жизнь семье, а отцу в любом состоянии надо заниматься хоккеем, хотя сам он уже ездить не мог.