Красавица и чудовище

Я никогда не просила спустя много лет, в то время, когда работала с Илюшей Куликом, чтобы со мной на крупные турниры ездил определенный судья,  — это общая практика поддержки, тем более когда в команде лидер. Но лишь один раз я об этом заикнулась, тут же сделали все наоборот. Находиться со мной в хороших профессиональных отношениях, а тем более дружить, это значит подписать себе приговор. Карьера такого человека — прежде всего в СССР, а сейчас в России — обречена на провал. Сейчас в танцах все диктует Наташа Линичук: какого судью и с кем посылать, куда посылать и когда. В одиночном катании — Алексей Николаевич Мишин. Тамара Николаевна Москвина и Лена Чайковская в этом деле голоса не имеют. Тамаре вообще всегда было все равно, каких судей назначают. Мне тоже пришлось про это забыть. Теперь я знаю: единственное, на что я способна,  — быть лучше, другого варианта стать первой  — нет.

Как проходил мой уход… Проводили президиум федерации, на него пригласили тренеров. Шло обсуждение кандидатур на должность президента федерации, после обсуждения — голосование. Намечалось проголосовать за Валентина Николаевича Писеева, он действительно сильный человек. Если наше государство желает сохранить фигурное катание, то Писеев в этом виде спорта  — государственный деятель. Тем не менее у нас с ним отношения никогда не складывались. Не любил он меня, хотя с годами стал ценить — видимо, перестройка подействовала. Надо отдать ему должное, он единственный, кто способен принимать решения в нашем деле. Тем более  — и это надо отметить  — он все нити управления держит у себя в руках. Есть у него своеобразные черты характера, я не буду давать им оценку  — хорошие они или плохие, но они есть. И именно они позволяют ему так долго удерживать власть.

На обсуждении кандидатур, я и решила выступить. Я произнесла речь, после чего в зале образовалась гробовая тишина. Дело в том, что я решила говорить только правду. Я ни к чему специально не готовилась, я никогда не участвовала ни в каких коалициях, никогда не подписывала никаких совместных писем. Если я что-то и задумывала, то пыталась это сделать сама, хотя любая моя инициатива, естественно, всегда была обречена на провал, потому что я, как правило, оставалась в одиночестве. Что же я сказала этому высокому собранию? Что я не буду ни за кого голосовать, что я предлагаю всем покинуть зал. Факты обирания спортсменов вопиющие. И пока оно не прекратится, говорить не о чем и выбирать некого. И первой, кто покинет это помещение, буду я сама. Говорят, что после моего ухода, а я долго шла через ряды, уходя от них от всех, как мне казалось навсегда, в зале еще какое-то время никто не произнес ни слова.

Уходила, как Ельцин на съезде, правда, не собиралась им класть на стол звание «Заслуженный тренер СССР», потому что это звание мною заработано долгим и адским трудом. Я уходила, и никто, включая Иру Роднину, которая там сидела и говорила, что согласна со мной, никто не поднялся. 1988 год. Перестройка и гласность. Но страх еще был очень велик.

На прощание я им сказала и о том, как уничтожают тренеров. Как стравливают между собой тренеров и спортсменов. Приводила голые факты. Но во всем зале, где находилось, наверное, сто человек, никто меня не поддержал. Мои друзья, что готовы были за мной пойти, потом мне сказали: «Если бы ты нас заранее предупредила»… А я не хотела никого предупреждать, я не хотела собирать никакие коалиции. Более того, я и не собиралась выступать. Но меня какой-то доклад так вывел из себя, что я решила сказать все, что думаю. Первый раз в жизни я поняла, что жестокую правду говорить очень сложно. И только, наверное, очень сильные люди могут говорить ее с трибуны, когда перед тобой сидят люди, которых ты много лет знаешь, которые могли и могут решать твою судьбу.

Помню, что выходила я, но ног не чувствовала. Как вдруг потом, уже на улице, я ощутила себя совершенно свободной. Я

победила сидящий внутри страх, я его поборола. И себя за то выступление я очень уважаю. Но у остальных случился шок. Мне потом Анна Ильинична Си-нилкина сказала: «Татьяна, после тебя больше трех минут никто не мог ни о чем говорить». А это много, три минуты, когда никто не мог ни встать, ни продолжать, ни освистать и вообще пошевелиться.

Но я сама, когда вышла, а заседание происходило в «Олимпийском» на проспекте Мира, упала как подкошенная, ноги меня уже не несли. Валялась в траве, рядом мальчишки играли в мяч. Лицо я, в общем-то, известное, а встать никак не могу. Я уже тогда жила с высоким давлением и букетом разных болезней. Я не поехала в тот год на чемпионат мира, после Олимпиады у меня случился микроинфаркт и я отлежала чемпионат в больнице.

Мальчишки меня обступили, узнали, принесли водички. Я попила своих таблеточек, еще немножко передохнула. Потом дала им денег, они купили мне мороженое, себе тоже. Я посидела на траве, поела мороженое, потом остановила такси и уехала к нашему другу Жене Баранкину на дачу, в Жуковку.