Красные дни. Роман-хроника в 2 книгах. Книга 1

Что касается Голубова, то теперь уж решительно нельзя было понять, какие идеи бродили в его буйной голове, когда он устраивал громогласное представление в присутствии тысячи казаков в рекреационном зале бывшего юнкерского училища. Хотел ли он полученного в конце концов скандала или просто просчитался. Богаевский, один из самых образованных людей старого Дона, бывший директор гимназии, говорил речь в свою защиту четыре часа и в конце концов склонил слушателей на свою сторону, в том смысле, конечно, что народ сам должен определить свою судьбу, без лишнего кровопролития, полюбовно и мирно... Внутренние распри, говорил Богаевский, только обессилят русский народ, и тогда к власти могут прийти чуждые силы... Он умело обходил острые политические углы, социальные причины, прибегал к заведомой демагогии, но с необходимой тонкостью и знанием рядовой казацкой души, и суд был посрамлен. Нелепыми казались речи обвинителя Ларина в том смысле, что «революция всегда требует жертв» и что по этой причине товарищ войскового атамана и носитель белой идеи должен быть немедленно казнен, как враг трудового народа. Голубов, похоже, прослезился, а рядовые казаки единодушно потребовали отпустить Богаевского и «не неволить впредь, если он не выступит открыто на стороне контрреволюции». С этим архинаивным решением до поры до времени, по мнению Кривошлыкова, надо было считаться. Советская власть для этих темных рядовых казаков — символ некой высшей справедливости и высшего милосердия, по которым так истосковался народ за тысячу лет, и лучше, мол, пощадить одного врага, чем поколебать пусть и наивную, но горячую веру тысяч людей... Сам-то Кривошлыков был не такой уж либерал. Еще в годы учения в Донской сельскохозяйственной школе (в Персиановке) подарил Михаил свою фотокарточку другу Алеше Лавлинскому с надписью: «Товарищ, верь, я не положу оружия до тех нор, пока не останется на нашей земле ни одного врага родного мне народа. Если я не выполню свое обещание, ты можешь публично назвать меня подлецом». И у него не дрожал голос, когда судили наиболее отъявленных офицеров из отряда Чернецова. Но он не мог простить комиссару Ларину и начальнику милиции в Ростове Федору Зявкину, которые тайно перевезли Богаевского сюда и расстреляли в Балабановской роще — по «революционной совести».

Двадцати четырехлетний Кривошлыков кричал на Подтелкина:

— Этак вот всякие безответственные люди, которые понятия не имеют о политическом такте и политической линии, расстроют нам всю обедню! Чернецова рубанул ты сгоряча, а Богаевского прикончили в трезвой памяти, да еще по ночному времени, а казаки ропщут, что больно много сразу расстрелов! А нам с ними жить, да еще и хлеб по станицам брать, надо же учитывать эти тонкости!

Серго переводил черные, внимательные глаза с одного на другого, приценивался к этим сырым в политике людям, делал заметы к съезду. Подтелков, чувствуя по-прежнему свою вину за Чернецова, пытался унять гнев друга:

— Погоди, Михаил, — говорил он отечески наставительно и чуть-чуть свысока. — Ларина мы брать не будем, одно — что молодой, а другое — учителев сын из Арженовской, чего с него взять-то? А что касаемо Федора Зявкина, то тут я целиком его понимаю. Он в темерницком подполье юшки кровавой наглотался по самый кадык, за ним петля калединская цельный год гонялась!..

— Полгода! — в горячности перебил Кривошлыков.

— Да и, сказать, когда пошли войска Сиверса нам на выручку, то повешенные рабочие тут маячили чуть не на каждом углу, и многих из них Зявкин знал раньше за своих знакомых, а то и друзей! Тут, Миша, на аптекарских весах человечью ярость не увесишь.

Кривошлыков не сдавался, кричал:

— Никак нельзя открытому кровопусканию ход давать! Зявкин, видишь, мстит за карателей и кругом прав, допустим, а рядом, под сурдину, какой-то проходимец Бройницкий пачками людей хватает, карает и милует, а больше грабит, и у него мандат, оказывается, поддельный — Трифонов определил! А? Это на чью мельницу вода? Есть такие, что хотят на революции нажиться и руки погреть? То же самое — Ларин! Вырос на положении иногороднего в станице — обида на всю жизнь. Так теперь что? Кровью надо вымещать? А мы — власть, и на нас будут указывать!

Серго пытливо смотрел на Ковалева, ждал, какую сторону поддержит бывший политкаторжанин, но Кривошлыков еще продолжал выкладываться:

— На хуторе Лебяжьем комиссар Малкин поставил председателем ревкома бывшего конокрада и пьяницу Глотова Степочку, он, говорит, сельский пролетарий! А подъесаул Сепин собрал стариков и очень доходчиво им втолковывает: видали, отцы, что делается? Малкины у нас вытворяют, что хотят, перекрестить Россию вздумали, а главный красный генерал у них из немцев, барон Сивере!

— Вот сволочь! Поймать бы этого Сенина за хвост, как поганого кота, да головой об порог! — сказал возбужденный Подтелков. — Надо же, чего мелет!