Красные и белые

— То, что было сейчас, для меня вообще не было, — послышался хриплый густой голос Дериглазова. — Погорячился он, так ведь дело-то больно поганое.

— Тебя в Вятских Полянах чуть не расстрелял Азин, а ты за него же…

— Повторяю, для меня ничего не произошло. И тебе беситься не след…

Голоса стихли. Чевырев убрал со своего мягкого лица злобное, несвойственное ему выражение.

— Шурмин, — обратился к юноше Азин, — ступай в Дом народных собраний. Надо подготовиться к встрече профессора Штернберга… Ты меня опередил со скандалом, — засмеялся Азин, присаживаясь к столику. — А это что такое? вытащил он из кармана пригоршню кожаных кружков. Рассыпал их по столешнице. На каждом кружке был оттиск двуглавого орла. — Тебе такие штучки знакомы?

— Я их мужикам вместо денег давал. За постой, за хлеб и сено, объяснил Чевырев. — Обещал: придет время, и мы их обменяем на настоящие червонцы.

— Мужики эти монетки чевыревками зовут. Слышал? Лапти с подковыркой, чевыревки с дыркой. Меня сейчас на улице вотяк остановил. Сует твою кожаную монету: «Плати, не то самому Ленину жалобу подам. Твои, мол, помощники, товарищ Ленин, фальшивую деньгу чеканят. А за такие дела на осинах вешают». Вот ведь как получается: Чевырев — не командир, а фальшивомонетчик революции! Меня все же интересует, кто станет платить по чевыревкам?..

— Советская власть, — раздался негромкий, спокойный голос.

Азин и Чевырев оглянулись: в дверях библиотеки стоял профессор Штернберг. Азин вскочил — четкий и возбужденный, за ним встал Чевырев смущенный и встревоженный.

— Советская власть заплатит, — засмеялся Штернберг. — Тем более что расходы были совершенно необходимыми. Здравствуйте, друзья! — спохватился профессор. — Вы меня так скоро не ждали? А я — вот он. — Штернберг погладил роскошную, начинающую седеть бороду. — Привез я важную новость. Передаю по секрету — Шорин намерен ударить по Ижевску седьмого ноября — в первую годовщину революции. И ваша дивизия должна нанести этот удар. Но одной вашей дивизии для штурма недостаточно. Сергей Иванович Гусев уехал за помощью к Ленину.

— Еще три недели ожидания, измучиться можно, — сказал Азин. — Нельзя ли поторопить командарма?

— Командарм сам жаждет наступления. Я даже прозвал его командармом удара. Дай бог, чтобы слова мои оправдались. А теперь о другом. Штернберг наморщил белый большой лоб, словно отгоняя очень неприятную мысль. — Республика голодает. В Питере, в Москве совсем нечего есть, а здесь — хлеба вволю. Я приехал в Сарапул для того, чтобы что-то собрать для голодающих.

…Дом народных собраний был переполнен, а люди все шли. У подъезда теснились полушубки, зипуны, азямы, треухи, войлочные шляпы, полушалки, из блеклых сумерек проступали напряженные, суровые физиономии.

В зале стояла тяжелая тишина, нарушаемая только вздохами да звяканьем винтовок. Штернберг говорил без особого внутреннего напряжения, и все же слабый голос его проникал в отдаленные уголки зала.

Профессор понимал: люди, переполнявшие сумрачный зал, никогда не слыхали про астрономию, но это не огорчало его. Он говорил о вещах бесконечно более важных и нужных для народа, чем небо и звезды, — говорил о победе над контрреволюцией, над голодом.

— В России идет самая страшная из всех войн — гражданская война. Уже близится закат ижевского мятежа. Скоро мы начнем штурм мятежного города: обманутые левыми эсерами рабочие вернутся под знамена революции. Это неизбежно, как восход солнца, как смена дня и ночи. Но против нас выступают не только угнетатели, а и голод. Его костлявая тень повисла над пролетариатом. Над стариками и ребятишками. Над революционными полками. Сейчас черный сухарь дороже нам всего золота на земле. Я встану на колени и приму черный сухарь из рук бедняка, что протягивает он голодающему ребенку. Но я схвачу за горло спекулянта, жиреющего на голоде. И задушу его вот этими старыми пальцами! — Профессор поднял над головой кулаки, потряс ими. — Буржуазные писаки вопят, что мы палачествуем над народом. Пусть клевещут! У клеветы — короткие ножки, клевета всегда идет по песку, чем дальше — тем труднее. Я — профессор астрономии и большевик — скорее отрублю себе обе руки, чем обижу сельского труженика…

Голос профессора, наливаясь гневом, усиливался, и гневные слова разносились по промозглому залу. Штернберг говорил о миллионах пудов хлеба, запрятанных в ямах, подпольях, по лесным оврагам. О сожженных скирдах, о муке, истравленной на самогон, о мешочниках, растаскивающих зерно, о кулаках, наживающих на спекуляциях по три тысячи процентов барыша. Говорил и о тех военно-продовольственных отрядах, что под веник выметают хлеб из мужичьих сусеков, обрекая бедноту на голод.

— Такие отряды — шайки разбойников под красным флагом. Это их преступные действия использовали левые эсеры и монархисты, поднимая мятеж в Прикамье. Мы будем беспощадны к грабителям, прикрывающимся знаменами революции.

Зал взорвался негодующим ревом:

— К стенке позорников!

— На осину грабителей!