Красные и белые

Закрыв собою окно, стоит Азин, бледный, вечно торопящийся: ему не сидится даже в кругу друзей. Завтра начнется штурм Царицына; все взвешено и решено на военном совете. План штурма утвержден. Азину остается исполнить его, но исполнение планов зависит не только от составителей их. Если бы это было так, не существовало бы ни кровопролитных сражений, ни пирровых побед. «Азин, Владимир Мартынович! Как мне рассказать Азина?» Лариса свела к переносице брови.

«Азин — это штабной вагон, освещенный сальными свечами, он непролазный дым папирос, он — часовые, притаившиеся в ночи, он — шнур полевого телефона на кустах вереска.

Азин — это бешеная кавалерийская атака в лоб на шагающую, со штыками наперевес, офицерскую стену, вскинутая шашка над головой изменника.

Азин ходит в кавказской бурке по июльской жаре, носится на диких лошадях, сам себе устраивает парадную встречу при взятии Сарапула.

Азин учит пленных музыкантов играть «Интернационал» и выдумывает липовую автобиографию, чтобы не покидать дивизии ради военной академии, не пьет вина перед боем.

Азин плачет, как ребенок, когда, раненного, его уводят с передовой, пишет извинительное письмо, что при штурме Екатеринбурга пуля сорвала с его груди орден.

Как же рассказать Азина?»

Лариса вынула записную книжечку, занесла неразборчивыми закорючками:

«Над картой Азин стынет, как вода в полынье, слушается, как мертвый, длинных шоринских юзолент, вылезающих из аппарата с молоточной стукотней, с холодными точными приказами, с отчетливо отпечатанным матом и той спокойной, превосходной грубостью, с которой старик Шорин умел говорить с теми, кого любил, кого гнал вперед или осаживал назад железной оперативной уздой.

Разве такого, как Азин, расскажешь?..»

Только что написанное не доставило ей радости: слишком цветисто, не выберешься из чащобы прилагательных. За словами не видно азинского лица. Впрочем, еще никто не удостоился лицезреть истинного лика революции: он изменчив, как пенный узор волны, как гонимое ветром облако.

— О чем задумались, Лариса Михайловна? — спросил Пылаев.

— Думаю: как получилось, что под мирной пароходной крышей сегодня сошлись самые решительные на Волге головы…

— Прекрасный ответ, клянусь собственной головой! — крикнул Азин.

— Не клянись по пустякам. Клятва должна быть всегда значительной, остановил его комиссар.

Эта фраза дала новое направление общему разговору. Они заговорили о верности слову, о значении клятвы, о любви. У каждого нашлось свое определение этих вечных и вечно изменяющихся понятий. Мнения их разошлись в оценке любви.

— Некоторые женщины не понимают любви, — сказала Ева, вспоминая начальницу госпиталя. — А вот Лев Толстой понимал. Почему бы это?

— У гения, как и у влюбленных, прозорливость души. Гений и любовь не знают самообожания, потому они и прозорливы, — авторитетно сказал Игнатий Парфенович.

— Перехлест, Игнатий Парфенович, — рассмеялся Пылаев. — Влюбленные большей частью добровольные слепцы.

— В любви все многозначительно, даже слепота. А воспоминание о любви — неосязаемое ее продолжение. — Лариса взглянула на Еву.

Ева наморщила лоб, собираясь с мыслями. Ответила чистосердечно, но уклончиво:

— Для влюбленной самое важное — удержать все время ускользающее чувство счастья своей любви.

Ева не могла сказать, что любовь к Азину требует от нее постоянного напряжения. Она сама творила свою любовь, то замутняясь ночными порывами страсти, то становясь поразительно дневной и трезвой. Она уже вышла из атмосферы любовного романтизма, ее нетерпение становилось все острее, горше, устремленнее. Любовь давала ей новые силы и для сопротивления постоянному страху за жизнь Азина.

— Вы объяснили любовь как счастье, но ведь есть и другие оттенки, сказала Лариса.

— Бесконечное множество! У каждого влюбленного сердца свой оттенок, радостно согласилась Ева.