Красные и белые. На краю океана

За этими же холмами скрывались многоверстные окопы с пулеметными гнездами, опутанные колючей проволокой. Заграждения тремя ощеренными рядами с востока, юга и запада прикрывали мятежный город.

В это мокрое праздничное утро Азин, сопровождаемый Шур-миным, объезжал позиции, хотя и без того знал расположение всех полков и рот. Он ехал рысью, весело поглядывая на своего юного связного, то и дело поправляя красный шерстяной шарф на груди. По широкому, бросающемуся в глаза шарфу бойцы отличали его от всех командиров.

Азин видел, как расслаивался, истаивал туман, а вместе с ним улетучивалось и недавнее беспокойство. В Азине появилась уверенность в успехе штурма. Как зародилась эта уверенность, он не мог бы объяснить даже себе, но она дала ему бодрость, ясную силу и ту легкую приподнятость, что так необходима в самые напряженные минуты.

Азин проехал на позицию Северихина. Красноармейцы узнали его, невыспавшиеся лица их улыбались.

— Твои бойцы измучились от одного ожидания, а, Севери-хин?

— Когда будет сигнал к штурму? — спросил Северихин.

— В одиннадцать часов. Жди орудийного залпа. Полчаса осталось,— сказал Азин.

— Самосаду нету. Перед штурмом покурить страсть как охота.

— Держите! — подал Шурмин пачку махорки. — Мой солдатский паек, пять дней в кармане таскаю.

— Вот это подарочек, да еще в день седьмого ноября!

Северихин сразу же набил трубку. Раскуривая, наклонил голову, к чему-то прислушался.

— Ты ничего не слышишь? — внезапно спросил он Азина.

— Нет, ничего. Нет...

— Духовой оркестр где-то играет...

Теперь уже все уловили звуки оркестра. Азин приподнялся на стременах, вытянул шею, завертел головой. Лутошкин сказал:

— А я и мелодию узнаю. «Наверх же, товарищи, все по местам». Ну да, мелодия «Варяга».

За бурыми холмами росла лихорадочная волна музыкальных звуков. Она катилась к Завьялову и Пирогову, и, как бы уступая ей дорогу, смолкали все посторонние звуки.

На одном из холмов сверкнули под солнцем медные трубы, тарелки барабанов и появились музыканты. За ними возникли черные, размашисто шагающие цепи. Первая, вторая, и пятая, и десятая — шли дворянские, купеческие, кулацкие сынки. В стремительном темпе взлетающих ног была какая-то твердая механическая сила. 1

— Они опередили нас! — крикнул Азин. — Давай, Шурмин, скачи к Дериглазову. Пусть подпустит офицеров как можно ближе, а потом из пулеметов их!.. А хорошо, черти, идут! Пьяны, что ли? Северихин, полное спокойствие. Собьешь их с парадного шага, кавалеристы довершат дело. — Азин помчался к полустанку, где находился кавалерийский полк.

Над передней цепью, шагавшей с особенным шиком, клубилось бело-зеленое знамя, открывая скорбный лик Иисуса Христа. Рядом со знаменем, вздымая над головой большой крест, шел чернобородый священник. Сбоку от него шагал офицер в кавалерийской фуражке, с маузером в руке. Северихин приме-

тил и правофлангового: грузин в алой черкеске самозабвенно вскидывал левую ногу.

— Не страшно, Игнатий Парфеныч? — спросил Северихин, становясь на колени перед пулеметом.

— Тоскливо до боли. Может, эта тоска и есть страх?

После возвращения из плена Лутошкин стал обучаться стрельбе из винтовки. Стреляя по деревянным человеческим фигурам, он испытывал неприятное ощущение: все чудилось, что, находясь в полной безопасности, расстреливает далеких, беззащитных людей. Теперь же, когда Игнатий Парфенович видел идущих офицеров, неприятного ощущения не было. Люди в приближающихся цепях превратились в удобные подвижные мишени. Они двигались все так же равнодушно, блестя штыками, загнанно вздыхая. Игнатий Парфенович скосился на побледневшее, со сжатыми губами и удивленными глазами лицо Се-верихина. Командир полка, опустив бинокль, смотрел на красноармейцев; притаившихся в кустах, буераках, ноябрьской грязи, освещенных чахлым солнцем, последними облачками испарявшегося тумана.

До передней офицерской цепи оставалась какая-то сотня шагов...

— Девяносто семь, девяносто шесть,— автоматически отсчитывал шаги ротмистр Долгушин. Он шел сбоку колонны, взмахивая маузером. Психическая атака, разработанная им в бессонные ночи, перестала быть болезненной мечтой,—она воплотилась в чудовищную действительность.

Теперь уж никто и ничто не остановило бы этих молодых, сильных людей со штыками, взятыми на руку. Они шли в психическую атаку не потому, что Долгушин опьянил их словами о воинском долге, любви к отечеству, бессмертной славе,— их гнала ненасытная злоба.