Красные и белые. На краю океана

Когда утро забрезжило в окнах, белые стали узнавать красных по алым бантам на гимнастерках, красные по погонам—• белых. Вспыхнули рукопашные схватки, бой закипел по всему селу, пока не окончился поспешным отходом одних на запад, других на восток. Такое могло случиться только в гражданской войне, но мало кто верил случившемуся.

Бойцы Карельского полка грелись у костров на привале. Над снежной степью поднималась кровавая лунД, костры выбрасывали дымное пламя в равнодушное небо.

— Нехорошо смеяться над смертью, синьоры. Мадонна плачет, когда умирают ее дети,— печально сказал Годони.

— Твоя Мадонна воюет на стороне белых! — крикнул в сердцах Путна.

— Это неправда, синьор,— запротестовал Годони. — Мадонна— защитница угнетенных, она всегда на их стороне. Разве Санта-Роза виновата, что ее именем аристократы гонят на войну простых людей?

— Ладно, не будем спорить о твоей Мадонне. Расскажи-ка лучше про Италию,— попросил Путна.

— Я родился под солнечным небом, синьор, а ваше придавливает мою душу. Небо Адриатики помогает высоко носить голову простому человеку,— мечтательно сказал Годони.

— У каждого свои небеса. Я вот люблю косматое литовское небо...

— Согласен, синьор, каждый любит свое, но я предчувствую, что умру под чужим небом. — Годони поднял на Путну глаза — глубокие, черные, меняющие от пламени свой цвет. — Зато я карабинер русской революции. Пусть я единственный итальянец в армии русского народа, но это ничего, синьор. Завтра, да святится имя Мадонны, нас будет больше. И мы станем, как это, синьор, по-русски? Да, побратимы...

Карельский полк преследовал потрепанную, но все еще сильную Ижевскую дивизию. Путь ижевцев дымился пожарами, дышал отравленными родниками, любой столб у них превращался в виселицу, каждый провод — в удавку.

Ижевцы дрались с наседавшими на них карельцами с мужеством отчаяния, но после каждого сражения отступали, все еще сохраняя боевые порядки. За Тоболом, в бездорожных степях, красные утеряли след полковника Юрьева. В поисках ижевцев Путна попал в село Давыдовское, а штаб его находился в станице Чернявской. Путна приказал протянуть полевой телефон между селом и Станицей.

Со связистами отправился и Годони. В полдень в избе, где стоял Путна, зазвонил телефон:

— Все в порядке, синьор! Я звоню вам...

Откуда Годони звонил, Путна так и не услышал — телефон замолк. Зато через час прискакал сам карабинер на курящемся испариной жеребце. Задыхаясь, сбивчиво, возбужденно сообщил он о приближении ижевцев.

Путна приготовился к бою. Через несколько часов показались шеренги ижевцев. В унылой, занесенной первым снегом степи, красные и белые издалека заметили друг друга. Ижевцы, не ждавшие на своем пути противника, поразились ему, но не растерялись: под крупным, медленным снегом пошли они в атаку.

Белые и красные сошлись на сто сажен, и словно по уговору стрельба прекратилась. Загнанно дышали бойцы, шелестел снег, посвистывал ветер. Путна почему-то решил: еще минута —и начнется братание.

— Кидай оружие к черту! — неистово заорал он.

— Эввива, Мадонна! — поддержал Годони.

В ответ снова судорожно заработали белые пулеметы. Красные бросились в штыковую атаку: началась свалка.

Никто не знал, на чьей стороне перевес, все дрались ради собственной жизни. После получасовой драки ижевцы дрогнули, начали отходить, затем побежали в начавшуюся, метель.

В Тобольской степи полегло их свыше тысячи, но бывший артист оперетты Юрьев вырвался из лап смерти, чтобы бежать все дальше от родных гнездовий.

Путна опустился на колени перед Годони: снег падал на широко раскрытые глаза итальянца и уже не таял в них. А Путна все гладил по кудрявым волосам юношу и все повторял:

Миша, очнись! Да ну же, Миша! Пречистая дева, спаси

его!

Над могилой Годони поставили столб с черной доской и начертали на ней:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ИТАЛЬЯНСКИЙ КАРАБИНЕР я»

ГЕРОЙ РЕВОЛЮЦИИ РУССКОЙ.

24

«Не только гения и каких-нибудь качеств не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых высших человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно...

Избави бог, коли он человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо, что нет...»

— Вот это да!— восторженно застонал Саблин, бросая на

15

столик истрепанный том «Войны и мира». — Я твержу всем, что не стоит забивать голову гуманизмом да нежностями, увлекаться стишками да музыкой, Толстой — тоже!

— Что ты сам с собой разговариваешь? — спросил Никифор Иванович, открывая дверь в салон.

— Читаю «Войну и мир» и удивляюсь: Толстой написал то самое, про что думаю я. Поразительное сходство!

— В чем же ваше согласие?

— Толстой говорит: хорошему полководцу не нужны ни любовь, ни поэзия, ни искусство,.ему противопоказаны жалость, философские раздумья. Иначе полководец не в состоянии одерживать победы, а ведь и я толкую про то же.

Никифор Иванович полистал книгу, перечел строки, восхитившие Саблина.