Красные и белые. На краю океана

— Человек часто не знает своей судьбы и кружится-кру-жится, пока найдет путь к самому себе. Но вы из тех, кто умеет брать за горло судьбу.

— Если спросят, зачем были у меня, то говорите, отбирают, мол, катер. Между прочим, ваш «Альбатрос» мне скоро понадобится.

— Ради бога! — Блейд распрощался и покинул кабинет.

Индирский в окно проследил за легкой, решительной походкой американца, пересекавшего площадь. Как это он сказал? «Измена большевикам еще не измена Отечеству»? Индирский распахнул окно, лег грудью на подоконник, вгляделся в ясную, с переливами ночь, в темную дышащую массу океанской воды. Позабытые видения вставали из ночных испарений, заставляя заново переживать их.

Перед Индирским возникла бревенчатая хижина, на пороге ее стояла молоденькая якутка, гибкая, ловкая, словно куница. Стояла на снежном ветру, переполненная тревожным ожиданием. Женщина ждет его, но он уже никогда не возвратится. В тот день якутка отдала ему все, что имела: лодку, ружье, сушеное мясо, меховые вещи отца. Он обещал вернуться за ней, но что такое обещание женщине в его глазах? Курицу обманывают зерном, бабу — словами,— старинная эта пословица очень по душе Индирскому.

Якутка, стоящая на ветру, погасла, теперь он видел новую женщину.

Он видел Феону с зелеными, такими волнующими глазами, и терпкая судорога ерошила сердце. Желание обладать Феоной было пока неисполнимым и оттого усиливалось беспредельно.

«Неужели любовь — дар, которым я не владею? Почему какой-то паршивец Донауров внушил к Себе любовь, а на меня Феона смотрит как на гнилой пень? Однако не существует женщины, равнодушной к преклонению перед ней, и чем сильнее преклонение, тем податливее она. Феона только тем и отличается от других, что ее надо брать исподволь, а не штурмом. Ее нужно удивлять умом, силой, славой, бабье удивление приносит успех, когда мы уже смирились с поражением...»

Мечтая о Феоне, он входил в новый, неизвестный, но триумфальный мир, в котором, кроме карьеры и могущества, существуют красота, и любовь, и счастливая тоска по недоступным женщинам.

Он закинул руки за голову, потянулся до хруста в костях, прогоняя томление. Вышел из кабинета, спустился по четырем ступенькам, отпер заржавленную железную дверь. Туча мрака хлынула из подвала, кто-то невидимый зашевелился на полу.

— Соловьев! — позвал Индирский.

На тихий зов откликнулись невнятным мычанием.

— Выходи, Соловьев...

—Они сидели в кабинете с опущенными шторами. В свете керосиновой лампы лицо Бореньки Соловьева казалось пестрым; серая грязь покрывала щеки, шею, в нечесаных волосах торчала труха.

— Ешьте и пейте, разговаривать на сытый желудок веселее,— советовал Индирский.

Соловьев ел, почесываясь, отвечая на расспросы короткими кивками.

— Я решил освободить вас, Соловьев... .

Боренька кивнул.

) — С одним условием: вы сейчас же уйдете в Булгино.

Боренька снова кивнул.

— Вот наган, вот патроны к нему! — Индирский подал берестяной коробок с патронами и револьвер. — Но перед уходом прошу ответить на несколько вопросов.

Боренька согласно закивал.

■— Вы знали Яковлева-Мячина — охранителя царя и царицы в Таврическом дворце?

— Василий Васильевич был мне хорошим приятелем,— приглушенно ответил Соловьев.

— Он был и моим другом, да разошлись наши дорожки. Состояли в одной партии — анархистов. За участие в каком-то заговоре он был приговорен к смертной казни, но сумел бежать в Канаду.

,— Всей биографии Василия Васильевича я не знаю,— грустно заметил Боренька.

— В семнадцатом году вернулся в Петроград, потом стал командиром Особого отряда, охранявшего императора в Тобольске.

— Отрядом командовал полковник Кобылинский.

— Ну да, а Яковлев-Мячин его заместитель.

— Я снова встретился с ним в Тюмени, когда он ехал за их императорскими величествами.

— Это в восемнадцатом году, в апреле? И я находился в Тюмени. Как мы с вами не столкнулись?

— Я встречался только с монархистами. Мы же готовили похищение.

— С этой же целью и я жил в Тюмени...

Оловянный налет в глазах Бореньки Соловьева сменился живым блеском.

— Но вы же анархист?

— Был анархистом, завтра, возможно, пойду в монархисты. Они самые цельные люди и верны даже мертвым идолам,— с легким хохотком ответил Индирский. — Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы, вернемся к попытке увезти царя и царицу из Тюмени. Пока Яковлев-Мячин собирал в путь-дорогу Николая и Александру, я с небольшим отрядом ждал в Тюмени. Мы мечтали захватить царский поезд, повернуть его во Владивосток вместо Екатеринбурга. В успехе не сомневались, ведь Яковлев-Мячин являлся особо уполномоченным ВЦИК.

— К сожалению, я покинул Тюмень, когда Василь Василь-ич привез их величества. Губчека начало охоту за моей головой, пришлось скрыться. Почему же вам не удалось похищение?

— Рабочие закрыли семафоры, поставили свою охрану у поезда. Нам пришлось спасаться бегством. Куда утек Яковлев-Мячин, не знаю, я умчался в Иркутск,— сказал Индирский.

— Как странно! Мы, служившие одной и той же цели, встретились с'таким опозданием. И где встретились —на краю океана!