Красный дождь

Хорошенькое дело — выбрать книгу из десятка тысяч томов, когда публика еще не разошлась, но продолжает толочься вокруг, делясь впечатлениями. Я стоял, беспомощно озираясь по сторонам, как вдруг заметил лежащий неподалеку довольно толстый том. Разглядев издали заглавную S

, я легкомысленно принял его за сочинения Шопенгауэра и попросил у хозяйки «во-он ту книгу». Она расхохоталась, и я не понял, что смешного в моем выборе, но она тут же объяснила: «Автор присутствует здесь». Предположение, что у меня появился шанс пожать руку Шопенгауэру, я отмел сразу. Вернее, не совсем сразу: на мгновение мне померещилась тень великого философа, но я сумел совладать с собою и спросил: «Тогда, может быть, автор подпишет ее мне?» Автор согласился, но с условием, что и я подпишу книгу, оказавшуюся у него с собой, — это было первое немецкое издание «Филипа» 1958 года, к тому моменту почти тридцатилетней давности, исчезнувшее из магазинов с такой скоростью, что «Свободные Нидерланды» едва успели напечатать отрицательную рецензию, предсказавшую его провал. И вот передо мною стоит незнакомец, написавший книгу о Шопенгауэре, и протягивает мне книгу, которой я тридцать лет не видел. «Как она попала к вам?» — спросил я, и он ответил: «Das Buch war bei uns auf der Schule der Geheimtip»

[81]

. Я так и вижу его стоящим перед собою. И эхом отдаются в моих ушах слова человека, окончившего немецкую школу, для учеников которой моя книга стала Geheimtip

. И это еще не все. Он рассказал, что прочел ее в семнадцать лет и с тех пор каждый год перечитывает. Жизнь книг таинственна. Похоже, им нравится прикидываться неживыми. Они могут исчезать и снова появляться с таким видом, словно это ты виноват, что не уделял им достаточного внимания. Меня восхитила его история, а его самого наша встреча буквально потрясла, потому что книги мои ему больше не попадались и он решил, что я давно помер. Тут-то жена ему и сообщила: «Твой Нотебоом, оказывается, живехонек, сегодня у него выступление». Так мы встретились. Прошло немного времени, меня пригласили провести год в Берлине, и за этот год человек, случайно встреченный в книжном магазине, превратился в ближайшего друга, друга на всю жизнь; именно с ним мы огибали мыс Горн в десятибалльный шторм. Дружба вовсе не безоблачная, ради сохранения ее нам пришлось преодолеть препятствие, не менее серьезное, чем мыс Горн. Он продолжает восхищаться моей книгой. Однако весь фокус в том, что автор, как правило, своих книг не любит. Пока пишешь книгу, она остается с тобой, потом ты даешь о ней интервью, читаешь отрывки во время выступлений, ее переводят, и она постепенно отдаляется, уходит, все меньше и меньше принадлежа тебе; если через много лет по какой-то причине ты снова заглядываешь в нее, то не то чтобы не узнаешь текста, но понимаешь: она ушла навсегда. Ее слабость и беспомощность становятся видны тебе, словно дурацкое выражение собственного лица на фотографии, сделанной в ранней юности; ты больше не пишешь так, как писал тогда. Для автора такая ситуация — дело обычное, но тем, кто влюблен в его книгу, этого не понять. Я заметил, что его все больше огорчает расстояние, которое образовалось между «Филипом» и мною. Дело зашло довольно далеко; однажды он даже написал мне, что было бы лучше, если бы я умер после того, как закончил «Филипа». Вместо этого, при его деятельном участии, я провел замечательный год в Берлине, в результате чего появилась книга «День поминовения»[82], и Бог знает какие еще приключения пережили мы вместе за прошедшие тридцать лет. О многих из них я, понятно, забыл намертво.