Красный ледок

В классе, где происходило собрание, воцарилась мертвая тишина. Секретарь говорил так серьезно и бросал мне такие обвинения, что становилось страшно не только мне. Видно было, что секретарь говорил не только от своего имени. И все ученики-комсомольцы притихли, задумались, когда услышали слова:

— Исключить!

После небольшой паузы начали выступать и другие. Что они говорили, я уже не слышал. Когда же мне дали слово, я не мог и языком пошевелить.

Мне было так тяжело, что я, признаться, заплакал. Стыдно, конечно, так себя вести, но ничего другого я не мог в тот момент сделать. И хоть это вызвало сочувствие у некоторых, секретарь комсомольской ячейки продолжал гнуть свое — нападал:

— Нюни распустил, а ведь знал, что делал!

Кто-то из преподавателей заметил:

— Он, наверное, не знал, что так все обернется…

Секретарь, однако, не обратил внимания на эти слова.

А кто-то из задних рядов выкрикнул:

— Пусть колхоз восстановит — тогда и учиться будет!

И все же я попытался как-то объяснить, почему вынужден был прочитать односельчанам статью «Головокружение от успехов». Тихо, всхлипывая, с каким-то, действительно, сознанием своей вины. Но меня уже не так внимательно слушали. Видно было, что мне не верят. Значит, не избежать ответственности. Теперь я думаю, что тогда такое отношение было ко мне еще и потому, что был я не местный, ну, не тихославичский, а из соседней деревни.

Один, и не нашлось у меня товарищей, которые могли бы за меня заступиться или хотя бы открыто высказать свое несогласие. А все тихославичские, тогда же организовавшиеся в колхоз, не разбегались, статья на них так, как на наших, не подействовала. Там вовремя растолковали людям ее содержание и направление, ее подлинный смысл. Статья же была направлена против перегибов, против недостатков, а не против добровольно организованных колхозов. Так людям и сказали:

— Нас это не касается… Пускай исправляют ошибки те, кто их допустил.

Действительно, в Тихославичах никто и не попытался выходить из колхоза, забирать назад обобществленное имущество.

Вот так.

Школьное собрание закончилось довольно быстро, решение было принято, как говорится, единогласно.

Меня исключили из комсомола и потребовали исключения из школы. Тут же директор перед всеми сказал, что он подписывает приказ и лишает меня права посещать Тихославичскую семилетку.

В одно мгновение большая классная комната опустела, и я остался один. Один-одинешенек. Будто на льдине в большом речном разливе или на каком-то острове после гибели корабля. В голове роились, возникали какие-то картины из недавно прочитанных приключенческих книг.

Едва владея собой, я собрал свои манатки. И, как ни был встревожен, все же заметил — учебника по русскому языку, который мне обычно давала моя соседка по парте, Майя Михалева, не было. Значит, все, все от меня отвернулись, никто меня не жалеет. Тихо, словно сквозь туман, вышел я из класса. В коридоре тоже стояла тишина, никого не было. И только когда я уже одевался, заметил возле себя Софью Марковну. Она старалась не смотреть мне в глаза и, как бы между прочим, бросила мне:

— Скажи своим родителям, что я к вам приду…

И ушла. Меня будто уже и не существовало. Вот к родителям она придет. А я?

Я смотрел вслед своей любимой учительнице. Она мне казалась каким-то далеким-далеким огоньком, мелькнувшим мне с одинокой льдины или острова, на котором я остался, оторванный от всех, всеми осужденный.

Идя домой, я едва-едва передвигал ноги. Они были словно лишние и, казалось, одна другой мешали. Будто сквозь сплошную пелену тумана плелся я к своим, не зная, о чем мне говорить им, и вообще как мне жить дальше. Рядом со мной шагало оно — мое первое испытание. О как нелегко мне было идти…

* * *

Тем временем события в нашей деревне развивались все более бурно.

Враги колхозного строя, сделав одно подлое дело, планировали новые провокации и злодеяния. Макар Короткий не сидел сложа руки.

Вечером он позвал к себе домой того же самого верзилу Шикту, своего племянника. Как только тот явился, сразу же начал разговор:

— Смелее надо действовать, Трофимушка. Смелее, говорю…

— А что вы имеете в виду, дядя Макар? — покорно переспросил племянник.

Короткий, однако, не торопился. Он ходил не спеша по хате, поглядывал искоса на Трофима Шикту — изучая его и обдумывая, а сможет ли он до конца быть надежным помощником? И стоит ли ему обо всем говорить? Хитрый и осторожный, решивший вести нелегкую борьбу против колхозов, против передовых людей деревни, сознательно организовавшихся в коллектив, Макар Короткий пока что воздержался раскрывать свои планы молодому помощнику.

Шикта преданными глазами смотрел на дядю. А тот, словно и не услышал, о чем спросил племянник, вышел в сени. Дверь за собою, однако, плотно не закрыл. Трофим не спускал глаз с этих настороженных дверей. Он ничего не знал и догадаться, зачем дядя вышел, не мог.

Макар вернулся быстро. Дверь он открыл ногою, так как руки были заняты. В одной руке он держал крынку, повязанную белой тряпицей, в другой — ложку и две небольшие тарелки.