Красный Марс

— Мы не могли не обращать внимания, — заметила Майя, удовлетворенно кивая в уверенности, что их новые встречи по бóльшей части ее заслуга.

Да, они не могли не обращать внимания, никогда не скатывались в лишенную эмоций обыденность. Конечно, теперь они оба, и сидя в ванной, и гуляя по верхушке, согласились: их новые отношения — достойная плата за время, проведенное врозь, даже более чем. Да, они, несомненно, знали друг друга лучше всякой старой пары.

И они говорили, пытаясь пришить свое прошлое к этому странному новому будущему, с тревогой надеясь, что их еще можно связать воедино. А следующим вечером, спустя два дня после инокуляции, когда они сидели голые в сауне и их плоть все еще была холодна, а кожа порозовела и покрылась потом, Джон взглянул на тело Майи, находящейся подле него, реальной, как скала, и ощутил, как по его телу разливается жар, такой же, как от капельницы. После терапии он мало ел, и бежевые и желтые плитки кафеля, на которых они сидели, начали пульсировать, будто освещенные изнутри; сияла и каждая капля воды, попадавшая на плитки, словно осколок молнии, и тело Майи колыхалось перед ним на этих искрящихся плитках, точно розовая свеча. Как воплощение «конкретности», как выразился однажды Сакс, когда Джон спросил о его отношении к религии. «Я верю в конкретность, — сказал он тогда, — в то, что здесь и нище больше, в особенность каждого момента. Поэтому я и хочу узнать, что это, что то и все остальное». Сейчас, вспомнив это странное слово и странные религиозные убеждения Сакса, Джон наконец понял его: потому что он ощущал «конкретность» этого момента, словно камень, который держал в руке, и у него возникло ощущение, будто он прожил всю свою жизнь специально для того, чтобы прийти к этому моменту. Плитка и густой горячий воздух пульсировали вокруг него, будто он умирал и перерождался, и именно это, конечно, сейчас и происходило, если Урсула и Влад сказали им правду.

А рядом точно так же перерождалось розовое тело Майи Тойтовны, — тело, которое он знал лучше собственного. И не только сейчас, но и вообще; он прекрасно помнил, как впервые увидел ее обнаженной, когда она подплывала к нему в купольном помещении «Ареса», окруженная сиянием звезд и черным бархатом космического пространства. И каждая перемена в ней с тех пор была ему прекрасно заметна, ему показалось, будто он увидел этот иллюзорный переход от образа в его памяти к телу, лежащему теперь рядом: плоть и кожа менялась, обвисала, покрывалась морщинами — она старела. Они оба стали старыми, скрипучими, тяжелыми. Это происходило со всеми. Но самое удивительное то, насколько они остались собой. Ему вспомнилась стихотворная строка, эпитафия экспедиции Скотта, которую они видели в Антарктиде, высеченная на деревянном кресте, стоявшем на холме близ Мак-Мёрдо: многое ушло, но многое осталось… что-то в этом духе. Он не мог вспомнить точно. И все же они много работали, хорошо питались и, возможно, гравитация Марса сказывалась, влияя благотворно, поскольку Майя Тойтовна по-прежнему была красивой женщиной, сильной и мускулистой, ее властное лицо и седые влажные волосы по-прежнему пленяли его, грудь по-прежнему притягивала его взгляд, а когда она поднимала локти, совершенно меняла форму, но все равно оставалась прекрасно знакомой ему… его грудь, его руки, ребра, бока. Она, со всеми плюсами и минусами, была ему самым близким человеком, красивым розовым созданием, олицетворявшим для него секс, саму жизнь и пустой каменистый мир. А если лекарство хотя бы задержит их на этом этапе, а то и омолодит на несколько лет или (в это по-прежнему не верилось) даже десятилетий? Десятилетий! Что ж, это ошеломляло. Осмыслить такое невозможно, ему стоило бросить свои попытки, иначе в мозгу слетели бы все шестеренки. Но разве это возможно? Это реально? Нестерпимое желание влюбленных всех времен побыть друг с другом хоть чуточку дольше, продлить свою любовь…

Похожие чувства, по-видимому, переполняли и Майю. Она была в прекрасном настроении, наблюдала за ним, полуприкрыв глаза, с той манящей легкой улыбкой, хорошо ему знакомой, подтянув одно колено и уткнув его себе под мышку, не стараясь вызвать у него желание, а просто сидя так, как ей удобно, расслабившись так, будто она была одна… Да, в хорошем расположении духа Майя бесподобна, никто не мог так заражать своим настроением других, как она. При мысли об этой ее черте он ощутил прилив чувств, будто от капельницы, и, положив руку ей на плечо, сжал его. Эрос был лишь приправой к агапе, и, как всегда, внезапно у него вырвались слова, которые он никогда еще ей не говорил:

— Давай поженимся!

Она рассмеялась, и он вместе с ней, а затем добавил:

— Нет, я серьезно, давай поженимся!