Красный сфинкс

Тем временем метр Клод с белой тростью в руке, напоминая Полония в «Гамлете», вошел и что-то тихо сказал маркизе де Рамбуйе. Выслушав своего дворецкого и в свою очередь шепнув ему так, чтобы никто не мог услышать, несколько приказаний и советов, маркиза подняла голову и с улыбкой произнесла:

— Любезнейшие и благороднейшие сеньоры, любимейшие и драгоценнейшие подруги, если бы я пригласила вас провести у меня сегодняшний вечер лишь для того, чтобы дать вам послушать стихи господина Корнеля, у вас не было бы причин жаловаться; однако я созвала вас с более материальной и менее возвышенной целью. Я не раз говорила вам о превосходстве итальянских шербетов и итальянского мороженого над французскими. Мне, наконец, удалось отыскать мороженщика, прибывшего прямо из Неаполя, и я смогу угостить вас его изделиями. Вместо «Кто любит меня, пусть следует за мной» я говорю: «Кто любит мороженое, пусть следует за мной». Господин Корнель, подайте мне руку!

— А вот моя рука, господин де Ротру, — сказала госпожа принцесса, решившая во всем следовать примеру маркизы.

Корнель, дрожа, с неловкостью талантливого провинциала предложил руку маркизе, в то время как Ротру с галантностью, подобающей истинному кавалеру, изящно округлив свою руку, подал ее г-же де Конде. Граф де Саль, младший из братьев Монтозье, предложил себя в кавалеры красавице Жюли; маркиз де Монтозье — мадемуазель Поле; Гомбо пристроился к мадемуазель де Скюдери; прочие распределились сообразно своему желанию.

Госпожа де Комбале, чье строгое одеяние кармелитки оживлялось лишь прикрепленным к апостольнику букетом из живых фиалок и бутонов розы, не могла подать руку мужчине; она заняла в процессии место непосредственно после госпожи принцессы, опираясь на руку второй дочери маркизы — г-жи де Сент-Этьенн, тоже решившей стать монахиней. Однако между ней и г-жой де Комбале была та разница, что г-жа де Сент-Этьенн ежедневно делала шаг навстречу своему призванию, а г-жа де Комбале — шаг, удаляющий ее от такого призвания.

До сих пор в предложении г-жи де Рамбуйе не было ничего необычного; но вот гости с великим удивлением увидели, что маркиза, возглавлявшая шествие, прошла перед принцессой и направилась к стене, не имевшей в этом месте, как было всем известно, ни двери, ни какого-либо иного выхода.

Подойдя, она слегка ударила по ней веером.

Словно по волшебству, стена тотчас раскрылась, и гости оказались на пороге великолепной комнаты: ее украшала мебель голубого бархата в золоте и серебре, стены были обиты бархатом в тон мебели с такими же узорами. Посредине комнаты возвышалась открытая на четыре стороны горка, полная цветов, фруктов, пирожных и мороженого; эти яства предлагали гостям два очаровательных маленьких гения — младшие сестры Жюли д'Анженн и г-жи де Сент-Этьенн.

У гостей вырвался единодушный крик восхищения; все знали, что за этой стеной нет ничего, кроме сада больницы Трехсот, — и вдруг эта комната с такой мебелью, с такой обивкой стен, с прекрасно расписанным потолком! Оставалось поверить, что архитектором этого сооружения была фея, а декоратором — волшебник.

Пока все восторгались изяществом и богатством помещения (под именем Голубой комнаты ему суждено было впоследствии прославиться), Шаплен, взяв карандаш и бумагу, в уголке гостиной набросал три первые строфы своей знаменитой «Оды Зирфее», имевшей почти столь же шумный успех, что и «Девственница», — строфы, имевшие честь пережить автора.

Видя, чем занят Шаплен, и угадав его намерение, все мгновенно замолчали, когда он, слывший здесь первым поэтом, встал и с вдохновенным взором, с простертой рукой, выставив вперед ногу, звучным голосом прочел следующие строки:

Урганда некогда сумела волшебствомДля Амадиса и его отряда

Прервать теченье времени, о комПо воле Неба всем нам помнить надо.Хочу сегодня чары повторить —Сберечь нам Артенису, как когда-тоСумели Амадиса сохранить.И той же тайной силой ворожбы

Построила я это помещенье,Далекое от бед и от судьбы,Свободное от времени и тленья;Небесный свод не двинется над ним,И старость, смерть сюда со страшным выраженьемНе явятся — да что здесь делать им?И эта несравненная краса,

Кого сто бед склоняют покориться,Здесь скроется и, веря в чудеса,Обманет зло и сможет защититься.Она на троне; свет ее лицаНе знает, озаряя смертных лица,Ни тучи, ни затменья, ни конца.