Красный сфинкс

В ее костюме произошли большие изменения. Она сняла покрывало, повязку, наплечник и апостольник, так что на ней была лишь туника из этамина, стянутая на талии кожаным поясом; ее прекрасные каштановые волосы, освобожденные из заточения, падали шелковистыми локонами на плечи; туника, несколько более декольтированная, чем допускал бы устав ордена, если бы она была настоящей кармелиткой, а не просто носила одеяние по обету, позволяла увидеть очертания груди, украшенный букетом из фиалок и розовых бутонов, — такой букет у нее мы уже видели (правда, на апостольнике) в доме г-жи де Рамбуйе: он символизирует одновременно зарождение любви и разлуку.

Эта темная туника, надетая непосредственно на тело, подчеркивала атласную белизну изящной шеи и прекрасных рук г-жи де Комбале; тело ее, не скованное железным корсетом, какие носили в ту эпоху, грациозно двигалось под элегантными складками, образуемыми шерстью, которая драпирует лучше всех остальных тканей.

При виде этого очаровательного создания, окутанного таинственным благоуханием, едва достигшего двадцати шести лет, находящегося в полном расцвете красоты и в своем простом костюме кажущегося еще прекраснее и грациознее, если только это было возможно, нахмуренный лоб кардинала разгладился, мрачное лицо его осветилось, он облегченно вздохнул и протянул навстречу вошедшей обе руки, говоря:

— О, входите, входите же, Мария!

Молодая женщина не нуждалась в этом приглашении: она вошла с очаровательной улыбкой, отколола свой букет от корсажа, поднесла к губам и протянула дяде.

— Благодарю, мое милое прекрасное дитя, — произнес кардинал и, делая вид, что хочет понюхать букет, тоже поднес его к губам, — благодарю, возлюбленная дочь моя.

Он привлек ее к себе и по-отцовски поцеловал в лоб со словами:

— Да, я люблю эти цветы, они свежи, как вы, благоуханны, как вы.

— Вы были так добры, дорогой дядя, передав мне, что хотите меня видеть. Неужели мне выпало счастье оказаться нужной вам?

— Вы мне нужны всегда, моя прекрасная Мария, — сказал кардинал, восхищенно глядя на племянницу, — но сегодня ваше присутствие мне нужнее, чем когда-либо.

— О милый мой дядя! — воскликнула г-жа де Комбале, пытаясь поцеловать руки кардинала, чему тот воспротивился, поднеся руки племянницы к губам и целуя их, несмотря на сопротивление молодой вдовы, объясняемое скорее глубоким уважением к дяде, нежели какой-либо иной причиной. — Я вижу, они вас опять сегодня мучили; впрочем, вы должны были бы к этому привыкнуть, — добавила она с грустной улыбкой. — В конце концов, какое это имеет значение, раз все вам удается?

— Да, я знаю, — сказал кардинал, — невозможно быть одновременно, как я, на самом верху и в самом низу, самым счастливым и самым несчастным, самым могущественным и самым бессильным; но вы, Мария, лучше, чем кто-либо другой, знаете, на чем держатся мои политические успехи и мое личное счастье. Ведь вы меня любите всем сердцем, не так ли?

— Всем сердцем, всей душой!

— Так вот: после смерти Шале, как вы помните, я торжествовал большую победу; у моих ног оказались поверженными Месье, королева, оба Вандома, граф де Суасон. И что же сделали они — те, кого я простил? Они ничего не простили мне. Они ужалили меня в самое чувствительное место, в сердцевину моего сердца. Они знали, что на всем свете я люблю только вас и, следовательно, ваше присутствие мне необходимо как воздух, которым я дышу, как солнце, которое мне светит. И они стали упрекать вас в том, что вы живете с этим проклятым священником, с этим кровожадным человеком. Жить со мной! Да, вы живете со мной, скажу больше: я живу благодаря вам. Так вот, эта жизнь, такая самоотверженная с вашей стороны, такая чистая с моей, что никогда ни одна дурная мысль — даже когда я видел вас такой красивой, даже когда держал вас в объятиях, как сейчас, — не приходила мне в голову, эта жизнь, которой вы должны гордиться как жертвой, била объявлена позором для вас. Вы испугались, вы решили возобновить ваш обет, вы хотели уйти в монастырь. Мне пришлось выпросить у папы — а я с ним в то время был в разладе — специальное бреве, запрещающее вам этот шаг. И вы хотите, чтобы я не боялся! Если они меня убьют — это пустяки: во время осады Ла-Рошели я двадцать раз рисковал жизнью; но, если меня свергнут, сошлют, заточат в тюрьму, как буду я жить вдали от вас, жить без вас?

— Любимый мой дядя, — отвечала преданная красавица, устремив на кардинала взгляд, в котором можно было прочесть нечто большее, чем нежность племянницы к дяде и даже любовь дочери к отцу, — до сих пор я не знала и не любила вас так, как знаю и люблю сегодня. Я принесла обет, папа освободил меня от него, теперь этого обета больше не существует. Так вот, сейчас я приношу клятву, и вы не властны освободить меня от нее. Я приношу клятву быть там, где будете вы, следовать за вами повсюду: дворец ли это, изгнание, тюрьма — мне все равно. Сердце живет не там, где оно бьется, а там, где оно любит. А мое сердце, дядя, принадлежит вам, ибо я вас люблю и всегда буду любить только вас.