Красный террор

Как видим, немецко-большевистские связи 1918 г. скрывают еще много загадок. Однако к такому четко выраженному политическому и военному союзу партнеры пришли не сразу. Развитие событий проясняют чрезвычайно интересные воспоминания генерала В.И. Гурко «Из Петрограда через Москву, Париж и Лондон в Одессу. 1917–1918 гг.» (Архив русской революции. Берлин, 1924. Т. ХV), на которые ссылается Мельгунов. Гурко был наряду с В.Ф. Треповым, А.В. Кривошеиным, А.Д. Оболенским, Б.Э. Нольде одним из деятельных членов «Правого центра», вступившего весной 1918 г. в переговоры с представителями германского правительства с целью свержения большевиков. Согласно его воспоминаниям Германия «хотя и вступила в переговоры с русскими общественными кругами, но одновременно тем не менее поддерживала тесную связь с большевиками. Политика ее была двойственная». Имея возможность свергнуть пролетарскую власть, что особенно очевидно было в весенние месяцы 1918 г. (в марте этого года прибывший в Петроград во главе с германской миссией граф Кайзерлинг в одном интервью без стеснений заявил: «До поры до времени оккупация Петрограда не входит в планы немцев. Но она станет вполне возможной и даже неизбежной, если в столице возникнут беспорядки»), Германия не спешила делать этого, добившись в результате Брестского мира захвата огромных территорий и масштабных поставок из России сырья и продуктов, столь необходимых для продолжения борьбы на Западном фронте.

Окончательное определение позиций произошло летом 1918 г. Как писал Гурко, в июне «германское правительство перешло на точку зрения германских военных кругов о необходимости в германских интересах воссоздать порядок в России и покончить с большевиками. Но тут произошло перемещение ролей, тут уже германское верховное командование, наткнувшееся на крайнюю неприязнь добровольческой армии и осведомленное об усиленной тяге русского общества в Сибирь, на Урал, для образования там нового, враждебного ему фронта, решительно заявило, что ни о каком восстановлении России не может быть и речи, что, наоборот, необходимо разваливать Россию и в этих видах поддерживать большевистскую власть».

Опасения, и весьма обоснованные, у правителей Германии вызвало то, что любая другая власть в России, кроме власти большевиков, возобновила бы фронт борьбы с немецкой армией и тем ослабила бы стратегические позиции Германии. Получалось, что как до революции правящим кругам страны было выгодно финансировать большевиков, разжигавших в России пораженчество и вообще готовых в перспективе вывести ее из войны, так и в 1918 г. им было крайне выгодно сохранение пролетарской власти, чтобы обезопасить себя с Востока. Совпадение политических интересов обеих сторон опять порождало неожиданный, почти фантастический альянс.

В своих воспоминаниях Гурко упрекал вождей Белого движения за то, что они, следуя своей «сентиментальной» верности союзникам России по Антанте, упустили реальный шанс свержения большевиков. «… Если бы Добровольческая армия, – писал он, – не задрапировалась в тогу скудоумного ламанческого рыцаря – Дон-Кихота, а последовала бы мудрой государственной политике Донского атамана Краснова, то Германия исполнила бы свои обещания, а именно пересмотрела бы Брест-Литовский договор, вернула бы нам наши владения… и восстановила бы в России русскую государственность. О большевиках давно бы не было и помину».

В условиях германской оккупации части России и сотрудничества Москвы с Германией белые генералы рассматривали Гражданскую войну как прямое продолжение мировой войны, только противник теперь представлялся им в облике двуликого немецко-большевистского януса, а союзники оставались те же (отсюда поддержка добровольцами интервенции в Россию стран Антанты). Вожди Белой гвардии не хотели да и не могли сделать тот поворот, на который надеялся Гурко. И он сам признавал это, написав следующие горькие строки: и Корнилов, и Деникин, и Алексеев – «это лучшее в смысле горячего патриотизма и действенной энергии, что выставила императорская армия после крушения монархии, но, увы, это лучшее, в смысле разумения мировых событий, в отношении организации национально-русского ядра, представляло силу, хотя и незаурядную, но тем не менее не отвечающую тем исключительным требованиям, которые предъявляли чрезвычайные события. События были сильнее их: они требовали людей, быть может, и менее горячо любящих родину, менее беззаветно преданных делу, которому они себя посвятили, но глубже понимающих истинный смысл совершающегося, более искушенных в политических хитросплетениях».