Краткий курс по русской истории

Такия известия находим мы у иностранцев о порядке московскаго судопроизводства в XVI в. Из юридических понятий и обычаев они указывают, между прочим, на то, что по взгляду Москвитян только государь со своею думой мог произносить смертные приговоры над свободными и несвободными людьми; из наместников не многие пользовались этим правом. Никто из подданных не смел подвергать другого пытке. Михалон отдает преимущество московскому суду пред литовским в том отношении, что «право суда у Москвитян над всеми подданными баронов

и дворян, как в гражданских так и в уголовных делах, принадлежит не частному лицу, а назначенному для этого общественному чиновнику

[185]

«. Не все классы общества имели одинаковое значение перед законом, по крайней мере в его приложении: показание одного знатнаго, по словам Герберштейна, имело больше силы, нежели показание многих простолюдинов. Если, говорит Флетчер, дворянин обокрадет или убьет беднаго мужика, то иногда вовсе и не призывается к ответу; много-много если за мужика его высекут. Иностранцы говорят о „врожденной“ наклонности Москвитян к сутяжничеству и ябедничеству, но с особенною горечью отзываются они о продажности самаго суда. Судьи, по свидетельству Герберштейна, открыто брали взятки, несмотря на строгость государя к неправде. При этом Герберштейн передает слышанный им разсказ, резко характеризующий положение дел в тогдашнем московском обществе: один судья из бояр был уличен в том, что с обоих тяжущихся взял посулы и решил дело в пользу того, который дал больше. Перед государем он не запирался во взятке, оправдываясь тем, что тот, в чью пользу он решил дело, человек богатый и почтенный, а потому больше заслуживает доверия перед судом, нежели бедный и незначительный его противник. Государь, смеясь, отпустил его без наказания, хотя и отменил его решение. Может быть, замечает на это Герберштейн, причиной такого корыстолюбия и недобросовестности служит бедность самих судей, которая заставляет государя смотреть сквозь пальцы на их поступки.[186] Флетчер, сказав, что единственный закон в Московии есть закон изустный, т. е. воля царя, судей и других должностных лиц, оканчивает свой обзор московскаго судопроизводства следующими мрачными словами: «Все это показывает жалкое состояние несчастнаго народа, который должен признавать источником своих законов и блюстителями правосудия тех, против несправедливости которых ему необходимо было бы иметь значительное количество хороших и строгих законов». Мы знаем, как правительство в XVI в. хлопотало о составлении таких хороших и строгих законов; знаем, что одно из главных отличий царскаго Судебника от великокняжескаго в том именно и состоит, что первый, вооружаясь против несправедливости судей, не ограничивается строгим и грозным запрещением судьям дружить, мстить и брать посулы, но присоединяет к этому угрозу строго и подробно определенных наказаний за ослушание. Хороши или нехороши были эти законы, – нельзя отвергать, что они были строги. Следовательно, главное дело было не в каких-либо законах, а в исконных привычках и условиях жизни, создавших эти привычки. Если еще в XII в. с сомнением спрашивали, какая судьба ожидает тиуна на том свете, потому что тиун несправедливо судит, взятки берет, людей мучит; если еще Даниил Заточник советовал не ставить двора близ княжа двора, потому что тиун его как огонь, а рядовичи его как искры, – то еще с большею силой можно было повторить и этот вопрос, и этот ответ в XVI в. и даже гораздо позже, потому что и в XVI веке, и долго после продолжались явления, вызвавшия этот вопрос и ответ, а явления продолжались, потому что продолжали действовать причины, их производившия.