Крейсера

Панафидину еще долго вспоминалась прекрасная женщина в Адмиральском саду: «Бывает же такая дивная красота…» Мичман был еще непорочен, стыдясь признаваться в этом другим. Что он знал от женщин? Три секунды поцелуя от Виечки…

***

4 июля на крейсерах были гости; с берега понаехали катерами жены, невесты, матери. Был дан обед, женщины по привычке старались предвосхитить старания вышколенных вестовых, ухаживая за мужьями и сыновьями с готовностью, с какой они делали это на земле. Именно во время обеда Иессен воздел над «Россией» соцветия сигнальных флагов.

— Поход! Срочно. Гостям покинуть корабли…

Крейсера ушли, будто их никогда не было здесь, а вечером на рейдовые «бочки» забрались громадные крабы и сидели там долго‑долго, потрескивая клешнями… Владивосток к ночи осветился золотыми огнями, в саду по‑прежнему звучала музыка, на тротуарах полно было гуляющих, где‑то спешили на свидание девушки в новеньких туфельках, но вся эта жизнь уже не касалась тех, кто ушел… может быть, ушел навсегда!

***

Первая волна небрежно, словно нехотя, качнула «Рюрик», и в клетке, висевшей над столом, забеспокоились птицы. Евгений Александрович Трусов уселся во главе стола кают‑компании.

— Ну‑с, поздравляю… Мы вправе гордиться! Одни только июньские походы наших крейсеров стоили Японии потерь гораздо больших, нежели она понесла в затяжных боях на Ялу и при Вафангоу, вместе взятых. Это точные справки! Вы знаете, — продолжал каперанг, — что все японцы более чувствительны к делам на море, нежели на сухопутье. Очевидно, это врожденная черта всех народов‑островитян, и этот фактор следует учитывать. Сейчас в Японии (и не только там) перепуганы нашими набегами. Транспортировка войск и грузов ведется уже не с морской, западной, а с океанской, восточной стороны японского побережья, куда мы и направляемся… в район Токио!

— Каким проливом? — сразу возник вопрос, один из самых насущных из числа вопросов жизни и смерти.

— Сангарским… прямо в горло Японии. Да, конечно, пролив Лаперуза у Сахалина гораздо безопаснее для выхода в океан, но этот пролив лучше оставить для возвращения. Адмирал Скрыдлов настоял, чтобы крейсера грузились углем выше нормы. Даже если будем следовать дальним проливом Лаперуза, в наших бункерах должно оставаться по четыреста тонн угольного запаса для каждого из кораблей. Главное я, кажется, сказал, остальное вы обговорите без меня… с Николаем Николаевичем!

Стоило командиру удалиться, как сразу началась дискуссия, в которой Хлодовский оставлял за собой последнее слово. Кесарь Шиллинг, крейсерский «Никита Пустосвят», готовый любую ерунду отстаивать с одержимостью раскольника, на этот раз говорил вполне здраво и рассудительно:

— Не кажется ли вам, что еще со времен Рейценштейна мы не вылезаем из авантюр? По сути дела, каждая операция крейсеров зиждется на старинном великороссийском принципе: авось пронесет, авось вывезем, авось бог поможет…

Прапорщик запаса Арошидзе был согласен с бароном:

— На войне мы стали нахалами, даже страшно!

— Насчет нахальства, — вмешался Юрий Маркович, упитанный, как боровок, причесанный в лучшей парикмахерской города. — Этого слова, прапорщик, я не принимаю. Нахалом можно быть на базаре или в очереди у вокзальной кассы. А для военных людей существуют иные понятия — риск и дерзость!

Шкипер Анисимов похлопал механика по спине:

— Умница! Сразу видать, что у тебя бабка писательша…

— Бабка, верно, писательница, зато папочка из тюрем не вылезал. Не от этого ли, милый старик, я и поумнел?

Хлодовский охотно поддержал тему риска:

— Хоть с водою в трюмах, даже на последнем куске угля мы обязаны вернуться. А перспективы у нас серьезные: сейчас в Иокогаме готовят к отправке морем новые дивизии под конвоем двух крейсеров и одного броненосца.

— Значит… бой? — спросил его врач Солуха.

— Пожалуй. И потому прошу вас, господа, быть ближе к матросам. Они наши младшие братья. Если мы идем в бой по призванию, они идут на смерть по чувству долга. Чтобы никаких «персиков»! Дисциплина — штука капризная, как уличная девка. Доверие матроса к офицеру следует ценить выше подчинения. Только глупцы целиком уповают на служебную дисциплину…

Все расходились. Старший инженер‑механик Иван Иванович Иванов подошел к Конечникову под благословение, и тот перекрестил его. Но молодежь обошлась без этого:

— Все под одним богом ходим — под Андреевским стягом! Православные, лютеране, католики (и, кажется, даже один мусульманин — минный офицер Зенилов), все они дружно карабкались по трапам, их ладони полировали латунь поручней, и без того сверкающую, а ступени трапа были обтянуты ковром, но кают‑компанейский рай обрывался жестким порогом‑комингсом, и тогда нога каждого ступала в мир обнаженной грубой брони…

Флаг Иессена привычно стелился над «Россией».

Панафидин не удержался и поведал Плазовскому о своем разговоре с Житецким: будто бы Иессен сейчас потащит отряд в зубы дьявола, лишь бы исправить свою карьеру.